Византологические исследования на страницах журнала «Русское обозрение»

Ведущий русский журнал консервативного направления и универсальной тематики 90-х годов XIX века – «Русское обозрение» – вопреки распространенному стереотипу, далеко не сразу приобрел отчетливый православный оттенок. Достаточно сказать, что при первом редакторе журнала князе Д. Н. Цертелеве православная тематика как таковая на страницах издания вообще отсутствовала. В 1892 году, с переходом журнала в руки сначала Н. М. Боборыкина, а затем (до 1898 года) и А. А. Александрова, доля церковной тематики достигает 4,7% от постраничного объема¹, и «Русское обозрение» приобретает соответствующую репутацию.

Вместе с тем на фоне публикации обширных исторических материалов и исследований по истории как России, так и православного Востока XVII–XIX веков (в частности, знаменитого путешествия Павла Алеппского в Москву) византийская тематика, на первый взгляд, представлена более чем скромно. С 1890 по 1896 годы на страницах журнала увидели свет всего лишь восемь публикаций, так или иначе относящихся к истории и культуре Византии. Из них три общим объемом 30 страниц появились при Цертелеве, а пять общим объемом 83 страницы – при Александрове. Это всего лишь 0,2% объема журнала.

Однако по своему значению и смыслу данные публикации вовсе нельзя считать пренебрежимо малой каплей в море. Их специальное рассмотрение позволяет увидеть в византологических статьях «Русского обозрения» определенную систему. Это видно хотя бы из того, что четыре из восьми публикаций принадлежат одному автору – М. П. Соловьеву. Но для того, чтобы понять логику журнала, предоставлявшего свои страницы для византийских штудий, требуется более детальный анализ в хронологическом порядке.

1. Византийские исследования при редакторстве Д.Н. Цертелева

Уже на первом году издания «Русского обозрения» один из его ведущих сотрудников раннего периода, постоянно публиковавший в журнале свои исторические исследования и рецензии – П. В. Безобразов – обратился к византийской теме, написав рецензию на труд французского историка Г. Шлюмберже². Этот ученый, известный изданием сборника византийских печатей, в 1890 году выпустил труд «Византийский император X века» о Никифоре Фоке. Рецензия Безобразова представляет собой всего лишь пересказ основных событий его царствования со всеми интригами и мятежами, с небольшим экскурсом в вопросы придворного церемониала.

Собственную позицию Безобразов почти никак не обозначил, лишь упомянув в конце о наличии ряда ошибок и промахов у Шлюмберже, но не конкретизировав, в чем же они заключались. Хотя вполне очевидно, что Никифор Фока – фигура важная в контексте истории Киевской Руси, данный аспект также никак не был акцентирован Безобразовым. Таким образом, вряд ли такой византологический дебют «Русского обозрения» следует считать удачным.

Лишь в февральском номере журнала за 1892 года на сцену выступил такой профессиональный исследователь и знаток православного Востока, как М. П. Соловьев. До того, как возглавить Главное управление по делам печати (в 1896 году), он уже с 1890 года был постоянным сотрудником «Русского обозрения», выступая со статьями то о древних иудеях, то о кельтском эпосе. Немало его публикаций было посвящено итальянскому и русскому искусству. В дальнейшем М. П. Соловьев размещал в «Русском обозрении» свои очерки о путешествиях по Палестине, Италии, Абиссинии, а также рецензии на книги других путешественников.

То, что из 18 работ Соловьева, опубликованных в журнале в 1890-1897 годы (включая продолжавшиеся серии очерков) целых четыре посвящены специально византийскому наследству, заставляет сделать предположение о наличии в замысле если не редакции, то самого автора намерения систематически популяризировать среди русской читающей публики византинистику. Но было ли это намерение выражено Соловьевым эксплицитно? Обратимся к рассмотрению его работ цертелевского периода.

Уже первая рецензия М. П. Соловьева по своему объему (19 страниц) вышла далеко за рамки простого отзыва на некое издание³. Это видно уже из названия статьи: она озаглавлена «Византийское искусство в Сицилии», а лишь потом в качестве подзаголовка прибавлено указание на вышедший в 1890 году художественный альбом репродукций росписей Палатинской капеллы в Палермо. Фактически статья Соловьева является самостоятельным очерком об искусстве византийской Сицилии, а альбом Павловского был лишь второстепенным поводом для высказывания авторских мыслей.

Соловьев сразу же указывает на сходство сицилийских мозаик с мозаиками Афона, Грузии, но особенно Древней Руси. Отметив, что «изучение монументального искусства в наибольшей полноте возможно только по итальянским памятникам», поскольку сохранность византийского наследства в Сицилии упрощает задачу его изучения именно там, ученый сразу переходит к своему ключевому тезису: «Справедливая оценка византийской цивилизации и тщательное изучение ее искусства составляют задачу нашего времени»⁴.

Соловьев разъяснял русскому читателю понятие византийского культурного круга, из лона которого вышло не только искусство Руси, Закавказья или Эфиопии, но и западноевропейской искусство до XII–XIII веков. «Византийский элемент внесен в жизнь славян Церковью, – писал Соловьев. – В наибольшей полноте от теперь сохранился в России, послужив прежде всего теоретическим основанием самодержавной власти и церковного управления»⁵. В этих словах уже слышится и определенная культурно‑политическая программа действий для России 1890-х годов, что Соловьев особо и не скрывал.

В дальнейшем Соловьев переходит вовсе не к разбору альбома Павловского, а к собственному изложению истории сицилийского искусства, подробно характеризуя четыре храма с сохранившимися мозаиками византийского периода на острове. Особое внимание автор уделял богословскому, символическому значению росписей храмовых стен и потолка, особенно порядку их расположения.

Из соловьевской статьи читатели «Русского обозрения» могли узнать о сложных богословских спорах о символике изображения гетимасии (приуготовления трона Христу), аллегорических фигур типа первобытного хаоса, изображенного в облике водяного божества, о нестандартных особенностях росписей на сюжеты из жизни Христа или апостола Петра, зачастую апокрифических, но на удивление бессистемных. Отдельно Соловьев подчеркивает совпадение сицилийских и русских иконописных типов Христа и Богородицы Одигитрии⁶.

Вторая часть статьи посвящена рассмотрению арабских росписей на светские темы, сохранившихся на потолке Палатинской капеллы, причем здесь Соловьев излишне увлекался и делал глубокие экскурсы в историю исламского искусства, впрочем, вновь возвращаясь к восточным мотивам в древнерусском искусстве, в частности, к сюжету полета на птицах и битвы с драконом. Соловьев заходил столь далеко, что усматривал корни белокаменной резьбы на соборах Владимира в недавно открытом аккадском эпосе об «Издубаре», то есть Гильгамеше!

Коптские, персидские, нубийские мотивы – всё это он спешил упомянуть в своей рецензии, чтобы подчеркнуть принадлежность Руси к восточному культурному кругу, выводя, к примеру, иконографию св. Георгия Победоносца и св. Федора Стратилата от изображений бога Гора⁷. В отличие от автора палермского альбома Павловского, Соловьев вообще был склонен делать акцент на монофизитском, а не исламском влиянии на русское искусство.

В заключительной части статьи Соловьев подчеркивал, что во времена византийской Сицилии, до IX века, Церковью еще не были определены общие принципы расположения росписей в храмах. И тут исследователь не упустил шанса порассуждать о том, что, с его точки зрения, Церковь должна установить лишь «систему и распорядок икон в храме», отдав на усмотрение художника выполнение самих росписей.

Статья завершалась важным концептуальным выводом: «В храме мысль принадлежит Церкви, выразителем мысли является художник. Удачным результатам художественная деятельность будет обязана только единению искусства с религией, согласию художника с Церковью. Индивидуализму, которым разъедается современное искусство, в церковном художестве места нет»⁸.

Таким образом, представив на суд публики собственное, практически не зависевшее от альбома Павловского исследование, Соловьев предельно ясно обозначил свою собственную мировоззренческую позицию, подчеркнул важность византинистики для актуальных вопросов развития русского православия. В то же время он не преминул продемонстрировать свою солидарность с редакционной политикой, вставив в текст своей статьи в общем-то ненужную ссылку на вышеупомянутую рецензию П. В. Безобразова⁹.

В том же 1891 году Соловьев логично продолжил тему византийского искусства еще одной рецензией, на сей раз на изданный после смерти графа А. С. Уварова собранный им «Византийский альбом» различных изображений (точнее, его первую часть, за IV–IX века), а заодно на новую немецкую книгу Г. Брокхауса об искусстве в афонских монастырях¹⁰. В рецензии речь шла, в частности, о громадных заслугах Уварова и его вдовы в становлении российской археологии. Соловьев выражал сожаление, что с 1860-х годов политическая деятельность отвлекла графа от написания задуманной им истории византийского искусства. Исследователь отмечал, что по качеству воспроизведенных изображений уваровский альбом превосходил все европейские аналоги.

Вновь Соловьев повторял мысли из своей предыдущей статьи о влиянии Ассирии и Египта на византийское и русское искусство, о встроенности живописи и мозаики в архитектуру православного храма. Снова звучал вывод из «сицилийской» рецензии: «Устойчивость церковных порядков и в наше время дает практическое значение тем правилам, которым издревле руководствовались при украшении храмов. Живопись в храме подчиняется общему символизму деления храмового сооружения и дает подробное содержание тем общим делениям здания, которые проявляются в архитектуре»¹¹.

Продолжая тему, Соловьев указывал, что если во времена создания сицилийских росписей общих правил росписей храмов еще не существовало, то в поздней Византии они появились, что ярко видно на примере афонских монастырей эпохи св. Григория Паламы и более поздних (пока с XVII века на Афон не стали проникать западные влияния). С гордостью Соловьев указывал на то, что он отстаивал этот искусствоведческий тезис уже с 1885 году.

Однако самое важное заключалось в том, что данная статья Соловьева начиналась с общего теоретического положения: «Русское самосознание росло, не довольствуясь только тем, что нашло на безграничных равнинах, отмежеванных себе русским народом, но широко и охотно пользовалось результатами культуры своих соседей, и во главе этих источников духовного питания стоит Византия, влияние которой оставило неизгладимый след на нашем духовном, церковном, государственном и общественном складе»¹².

Это было приглашение читателям «Русского обозрения» продолжить тему византийского наследства на Руси. И действительно, в феврале 1892 года в журнале появилась рецензия известного церковного историка Н. Н. Глубоковского, посвященная сравнению евангельской иконографии в византийских и русских иконах¹³. Эта рецензия крайне мала по объему, и тем более поразительно, что в ней Глубоковский почти дословно повторяет мысль М.П. Соловьева о соотношении роли Церкви и художника в храмовых росписях из «сицилийской» статьи.

Столь настойчивое повторение одного тезиса в серии статей позволяет сделать вывод о том, что редакция журнала при Д. Н. Цертелеве сознательно начинала проводить единый курс и общий подход к популяризации византологических исследований в России. Неожиданная смена редакции автоматически ставила вопрос о том, сохранится ли эта тенденция в дальнейшем.

2. Византийские исследования при редакторстве А. А. Александрова

После мая 1892 года князь Цертелев отстранился от дел журнала, де-факто (а в сентябре и де-юре) попавшего в руки Н. М. Боборыкина, при котором церковная тематика в «Русском обозрении» впервые стала открыто и систематически проводиться. С октября 1892 года Боборыкина сменил А. А. Александров, однако он сохранил и усилил боборыкинский состав авторов. Часть прежних сотрудников ушла из журнала (включая П. В. Безобразова, который последний раз публиковался в «Русском обозрении» в декабре 1892 года). Однако М. П. Соловьев продолжил сотрудничество.

В многочисленных письмах к Александрову он жаловался на то, что Цертелев задерживал оплату за статьи и не высылал обещанные оттиски экземпляров. Соловьев выражал надежды на перемены к лучшему при новой редакции. Забегая вперед, отметим, что новая редакция будет рассчитываться с ним и с другими авторами еще хуже, постоянно вызывая нарекания и жалобы¹⁴.

Характерно пожелание Соловьева Александрову: «Только в молодости и можно взяться за редакцию нового, начинающего журнала, ибо только в цвете сил можно затратить их на дело, гадательная польза и результаты коего объявятся в неблизком будущем. Да поможет Вам Господь!»¹⁵ И уже в самом первом «александровском» номере за октябрь 1892 года читателей ждала 25-страничная рецензия Соловьева на книгу немецкого историка Ф. Грегоровиуса «Средневековые Афины»¹⁶.

Разумеется, и в данном случае Соловьев не упустил возможности сделать акцент не столько на изложении фактического материала по Грегоровиусу, сколько на самостоятельных рассуждениях о византийской цивилизации. Впрочем, на сей раз все‑таки автор решил начать с похвал Грегоровиусу как историку средневековой Италии и в частности Рима.

Дав беглый обзор состояния Афин в эпоху поздней Римской империи и перехода к Византии, Соловьев уходит в сторону весьма значительно и вдается в самостоятельные рассуждения о том, в какой степени была славянизирована Греция в раннем средневековье. По его мнению, славяне оккупировали сельскую местность (за исключением Аттики), в то время как города остались греческими, что и предрешило последующее (после неудачных восстаний IX веке) растворение славян в эллинской среде. Соловьев подчеркивает, что этот вопрос из раннесредневековой истории приобрел остроту и актуальность именно в конце XIX века, на фоне бурного роста албанского и греческого национализмов.

Соловьев, как будто забыв о предмете своей рецензии, предостерегал русских читателей от враждебно настроенной греческой общественности: «Горячий протест против славянского элемента нынешнего населения эллинского королевства вызывается борьбой греков со славянами за преобладание на Балканском полуострове и нескрываемою антипатией греческой интеллигенции к России за ее положение в восточном вопросе, отнюдь не благоприятном для великоэллинских вожделений насчет Константинополя, Сирии и Палестины»¹⁷.

Заметим, что это писалось за пять лет до греко-турецкой войны 1897 года за Крит, когда «Русское обозрение» решительно займет антигреческие и протурецкие позиции. М. П. Соловьев даже в одном из своих последних, предсмертных писем в 1900 году будет настаивать на том, что «как только грек выступает на историческую сцену, так и жди какой-нибудь пакости»¹⁸.

Возвращаясь к Грегоровиусу, Соловьев подвергал критике этого протестантского историка за оскорбительные выражения о греческих монахах, внесших столь большой вклад в оживление общественной жизни эллинских областей Византии к XII веку. «Монастыри завладели лучшими землями, испортили народную нравственность, угасили любовь к отечеству и отвлекли от служения государству значительную часть мужского населения», – подобные сентенции Грегоровиуса Соловьев считал не только морально неприемлемыми, но и фактически неверными¹⁹. Он отмечал высокую нравственность православных монахов наряду с кельтскими и английскими, в противовес большинству католических орденов.

Лишь к середине рецензии Соловьев вновь возвращается непосредственно к Афинам в средние века, констатируя практически полное отсутствие письменных источников о них с VII по XII века. Зато чрезвычайно подробно он рассматривает жизнь Афин при архиепископе Михаиле Акоминате (1140–1220 годы), в ныне принятом написании – Хониате. Соловьев вслед за Грегоровиусом рисовал для русского читателя картины ужасающей нищеты, примитивности и безграмотности афинян эпохи Ангелов, отмечая успехи в распространении «испорченного» новогреческого языка, на котором уже начинали слагать стихи.

В 1204 году крестоносцы Бонифация Монферратского захватили и разграбили Афины. Было основано Афинское герцогство, в течение двух с половиной веков находившееся в вассальной зависимости от других «франкских» государств, а фактически управлявшееся сначала бургундцами, с 1311 года каталонцами, а с 1387 года флорентийцами. Для Соловьева это был повод живописать ужасы жизни православных греков под властью европейцев-католиков в условиях полного, практически кастового разделения. Между строк в этих описаниях можно прочитать намеки на многовековое угнетение православного населения польской шляхтой и иные подобные случаи²⁰.

Соловьев доказывал, что именно эта неудачная встреча двух цивилизаций вновь привела Афины в состояние совершенной разрухи и варварства, когда даже название города забыли (!) и писали искаженно «Сатинес». Чтобы у русских читателей не оставалось никаких сомнений в «морали» данного исторического исследования, Соловьев заключает: «С общеисторической точки зрения эпоха владычества франков приводит к тому выводу, что Западная Европа не может утвердить свое господство в православно‑восточном мире».

Господство европейцев над православными народами всегда непрочно, утверждал ученый, у восточнохристианского мира и Запада – разные исторические пути. Заключительная фраза статьи весьма эффектна: «Народы Востока… имея свои особенные исторические идеалы, цели и взаимные счеты, никогда не войдет в духовную сферу романо-германской Европы, и всякая попытка залучить их в эту сферу будет насильственною и неудачною»²¹.

И вновь можно обнаружить, что рецензия Соловьева укладывается в редакционную политику «Русского обозрения»: ведь почти сразу за ней, всего через четыре страницы, была помещена рецензия Г. П. Георгиевского²² на только что вышедший фундаментальный труд В. И. Ламанского «Три мира Азийско-Европейского материка», как известно, ставший своеобразным предвестником будущего евразийства.

Учение о противопоставлении России как евразийского мира и Европе, и Азии всегда было характерно для «Русского обозрения», хотя не все авторы включали в него Грецию и православный Ближний Восток. Однако Г. П. Георгиевский был вполне солидарен с Соловьевым и приветствовал мысль Ламанского о том, что в «Срединный мир» вместе с Россией попадает не только вся Восточная Европа от Польши до Греции, но также собственно Турция (Малая Азия) и Северная Сирия.

Таким образом, очевидно, что новый редактор и издатель А. А. Александров явно намеревался сохранить единую линию на привязку византийских исследований к актуальным вопросам славянской и ближневосточной политики России. Тем не менее, в следующий раз византийская тематика появилась на страницах «Русского обозрения» лишь спустя полтора года, в апреле 1894 года, да и то вскользь.

Большое историческое исследование профессора А. С. Павлова было посвящено неоднократным попыткам в XIV веке отделить от митрополии Киевской и всея Руси то галицкую, то литовскую митрополии²³. Эти сюжеты давно уже вошли в обиход церковных историков, упоминаются во всех курсах по истории русской Церкви, начиная от А. В. Карташёва до наших дней, однако тогда это было первое исследование такого рода.

Поражает эрудиция А.С. Павлова, сумевшего восстановить подчас темную хронологию событий, опираясь на грамоты константинопольских патриархов. Однако собственно византийская тема в статье Павлова сводится к источниковедческому анализу документов и упоминанию колебаний патриархов по вопросу о единстве русской митрополии.

В октябре 1894 года византология вновь появляется в «Русском обозрении», на сей раз благодаря уже упоминавшемуся Г. П. Георгиевскому. Он откликнулся краткой, двухстраничной рецензией на выпущенный Академией наук первый выпуск нового издания – «Византийского временника»²⁴. Он должен был выходить четыре раза в год. С точки зрения Георгиевского, наука давно нуждалась в подобном издании, поскольку без регулярного оповещения ученых разных стран о новых достижениях византинистики существовал риск, что их исследования будут понапрасну дублировать друг друга.

Автор заключал: «Нельзя не порадоваться появлению такого журнала. Давнишняя потребность его уже достаточно осознана и в разное время ярко выражена. Именно в России, как наследнице Византии, должно процветать византиноведение. Издание журнала при Императорской Академии наук дает ручательство за прекрасное исполнение намеченных им задач. Искренне желаем ему полного успеха»²⁵.

Таким образом, и здесь акцент был сделан на актуальности византийских исследований для современной России. Отметим, что «Византийскому временнику» было суждено великое будущее: в течение двух десятков лет после этого момента он выходил под руководством изначальной регелевской редакции, затем под редакцией Ф. И. Успенского до 1928 года, а после возобновления в 1947 году существует до сих пор.

Тот факт, что «Русское обозрение» откликнулось на самый первый номер этого издания, свидетельствует о научной чуткости редакции журнала. Более того, если учесть, что В. Э. Регель ранее был учеником В. И. Ламанского, написание Г. П. Георгиевским рецензий на труды их обоих выглядит вполне закономерным.

Возникает закономерный вопрос: почему более трех лет подряд (конце 1892–1895 годов) М.П. Соловьев публиковался в «Русском обозрении», но только не на византийскую тему? Дело в том, что он был готов предоставить в журнал новые византологические рецензии, писал об этом Александрову 23 августа 1893 года, но, не дождавшись включения своих работ в ближайшие номера «Русского обозрения», отозвал свое согласие 30 ноября.

Впрочем, и в дальнейшем Соловьев продолжал постоянно давать советы Александрову по поводу того, как правильно редактировать журнал²⁶. Несмотря на постоянные промедления с публикациями, он писал 7 сентября 1894 года: «”Русское обозрение” оказывается единственными органом возрастной группы писателей нашего поколения»²⁷.

Лишь в январской «книжке» журнала за 1896 год увидела свет последняя византологическая публикация «Русского обозрения». Ее автором вновь был М. П. Соловьев, и это была небольшая по объему, но концептуально крайне значимая статья «К истории Византии»²⁸.

Формально она входила в раздел «Критика и библиография» и считалась рецензией на вновь вышедшие труды Ф. И. Успенского («Очерки по истории византийской образованности») и А. П. Лебедева (две части «Очерков внутренней истории византийско‑восточной Церкви», охватывающие в совокупности период IX–XV веков). Однако было настолько очевидно, что М. П. Соловьев снова подготовил собственную оригинальную статью, что на этот раз даже в ее подзаголовке не были указаны рецензируемые книги.

Соловьев начинал статью с констатации роста интереса к византинистике в России среди «образованного общества». Однако научная актуальность таких исследований Соловьева ничуть не интересовала. Он сразу переходил к актуальным политическим вопросам, допуская весьма резкие высказывания против ислама вообще и Турции в частности.

Например, Соловьев писал: «Загадочный христианский Восток выступает в качестве живой силы по мере того, как ветшает и распадается тяжкое многовековое иго мусульманских поработителей его. Жизненная сила Востока не в исламе, не имеющем точек соприкосновения с общечеловеческою культурою, выработанною под воздействием и на основаниях христианства, а в христианстве, которое и самим магометанам дало возможность и средства сложиться временно в формы цивилизованного общества и которое помогло христианам Востока вынести гнет мусульман, хотя христианское население и потеряло большую часть своих единоверцев, принужденных к отпадению от веры отцов невыносимыми насилиями»²⁹.

Воспевая «первенствующее и руководящее положение» греков, Соловьев считал, что вся их «духовная и политическая мощь» держалась за счет Константинополя, и если бы его не взяли турки, то Византия снова бы ожила и стала расширяться. Мнение достаточно странное, если учесть, что еще ранее, при Латинской империи, греки на полвека теряли столицу империи и смогли тогда ее вернуть.

Высказав еще несколько суровых инвектив против турок, Соловьев обращается с ними и против Запада: «Как языческому, так и папскому Риму была нестерпима независимая Греция, как в языческое время, он дождался ее гибели и точно так же ей обязан был своим духовным расцветом, своей наукой и художествами. Долговременная ненависть латинян к православию установила ложное воззрение на всю историю Византии. Изумительное существование Византии среди непрерывных опасностей, пред которым не устояло бы ни одно из современных государств Запада, странным образом в глазах ее фанатических врагов уживалось с предполагаемым духовным застоем, неподвижными общественными и государственными формами и развращенными до жестокости нравами. Забывалось, что в любой период византийской истории современное западное общество отличалось еще большим варварством, невежественностью и нестроением»³⁰.

В противовес этим стереотипам Соловьев – вообще-то блестящий знаток именно итальянского искусства – восхвалял «высокоразвитую византийскую цивилизацию, прямую и единственную наследницу греко-римской государственности и культуры». В сфере государственности ему особенно импонировало византийское самодержавие: «Автократия оказывается более близкой к развитым формам нашего современного государства, нежели феодальные порядки тогдашней Европы»³¹.

Что же касается собственно образованности в Византии, то, привлекая отчасти данные Ф. И. Успенского, М. П. Соловьев выдвигал тезис о невероятно высоком развитии византийской философии и богословии, повлиявших с XI–XII веков на западную схоластику (конкретно речь шла о влиянии Михаила Пселла на Петра Испанского, который стал папой римским под именем Иоанн XXI).

Особенно интересно, что Соловьев половину своей статьи уделил рассмотрению истории исихазма XIV века и споров свт. Григория Паламы с варлаамитами. Пожалуй, впервые на страницах русских общедоступных журналов читатель смог познакомиться с исихастским богословием и техниками созерцания Фаворского света.

М.П. Соловьев даже осмелился заявить, что «подобные приемы, впрочем, известны и нехристианским мистикам, дервишам и факирам»³². Церковная цензура наверняка не пропустила бы такие слова, однако в «Русском обозрении», пользовавшемся покровительством К. П. Победоносцева, высказывать подобные мысли можно было безнаказанно, тем более что сам Соловьев только что возглавил Главное управление по делам печати, то есть светскую цензуру в России.

Представляется крайне важным, что М. П. Соловьев открыто познакомил русских читателей с решениями Константинопольских соборов середины XIV века, утвердивших учение свт. Григория Паламы и предавших анафеме его противников. Ведь уровень невежества в России по этому поводу еще долго будет столь велик, что даже в 1905 году М. О. Меньшиков назовет «гесихастов» еретиками!³³

При этом М.П. Соловьев не игнорировал существования других ересей той эпохи и показал, как богомилы в XIV века, «прикрываемые популярным именем Григория Паламы», действительно проповедовали всякие непотребства и вовлекли в свои секты манихейского толка массу народа на Балканах (возможно, дав импульс и новгородским стригольникам, появившимся в эти же годы)³⁴. В то же время Соловьев с удовлетворением отмечал отсутствие казней еретиков в годы исихастских споров, как будто забывая факт гражданской войны в Византии между исихастом Кантакузином и близкими к варлаамизму Палеологами.

В заключительной части статьи Соловьев, отталкиваясь от трудов А. П. Лебедева, дает собственную оценку упадку поздневизантийской образованности. В нем он винит «папство и западные народы», отмечая, что до вторжения латинян «Византийская империя представляла один из могучих по жизненности политических организмов, с невероятным искусством ассимилировавший и подчинявший своим целям самые разнородные народности. При неустойчивости династий, при постоянной внешней грозе со всех сторон Византия с могущественной поддержкой Церкви развивает блестящую культуру, хранит древнюю образованность, создает богатую литературу, цивилизует всех соседей. В непосильной борьбе она под конец изнемогает, падает, но место ее остается незанятым»³⁵.

Таково последнее или, точнее, предпоследнее слово византийских исследований «Русского обозрения», поскольку свою статью Соловьев завершил призывом к взятию Константинополя русскими. Для знавших его это не было чем-то новым: еще в 1894 году он писал Александрову о намерении восстановить восточную христианскую империю от Эфиопии и Египта до Месопотамии и Армении, а в качестве первого шага предлагал издавать журнал «Восточное обозрение (Наша Азия)»³⁶.

При этом в 1895 году Соловьев пояснял, что имел в виду не повторение политического могущества Византии, а превращение России в духовный центр православия: «Другого знамени для всемирно-исторической роли, как православная империя древнехристианского Востока, мы не найдем, без него же наше историческое положение, наше распространение на полсвета не имеет оправдания и смысла»³⁷.

Такого же мнения, как известно, придерживался и Ф. И. Успенский, однако его разделяли отнюдь не все авторы журнала, его нельзя считать единой позицией всего «Русского обозрения». Так или иначе, на этой ноте византийская тема на страницах данного журнала завершилась.

3. Прекращение публикаций на византийские темы в «Русском обозрении»

К 1898 году Александров истратил все государственные субсидии впустую и оказался не в состоянии платить авторам. Это вынудило М. П. Соловьева применить свои полномочия цензора и написать Розанову два письма чрезвычайно резкими обвинениями Александрова в «иезуитстве»³⁸. Розанов, в свою очередь, направил последнему серию панических писем³⁹. Разумеется, в такой атмосфере продолжать византийскую тему в «Русском обозрении» было уже невозможно. Майский номер за 1898 год вышел в сентябре, на этом Александров прервал издание журнала.

Когда в 1901 году его на краткое время возобновит А. Ф. Филиппов, для византинистики места тоже не найдется. М. П. Соловьев считал Филиппова «пустым человеком» и отмечал, что он «беспокоит его своею молодостью»⁴⁰. Последнее замечание, впрочем, было несправедливым: Филиппову было 30 лет, но в 1892 году Александров тоже стал редактором «Русского обозрения» в точно таком же возрасте.

Впрочем, М. П. Соловьев не оставлял исследований стран византийского круга вплоть до последних месяцев своей жизни. Так, в 1899 году он убеждал С. А. Рачинского, что Церковь «зовет Россию вырасти в восточную христианскую империю»⁴¹. В другом письме того же года, критикуя религиозную живопись Васнецова и «юнца Рериха» за несоответствие канонам, М. П. Соловьев снова обращался к идеям своих рецензий 1891 года.⁴²

В феврале 1900 года М. П. Соловьев вновь писал, что «наследник императоров Византии и Рима – русский царь», обвиняя при этом Николая II в отказе от исполнения этой высокой миссии⁴³. А после смерти Владимира Соловьева М. П. Соловьев упрекал его в том, что тот «из истории Византии выбирал только темные факты»⁴⁴.

Таким образом, предпосылки для появления новых византологических публикаций со стороны как Соловьева, так и того же Н. Н. Глубоковского были. Не было лишь консервативного журнала универсальной направленности, в котором они смогли бы появиться.

Конец «Русского обозрения», временное прекращение «Известий Санкт‑Петербургского Славянского благотворительного общества» (не выходивших между 1894 и 1902 годами) и затяжной кризис «Русского вестника» знаменовали собой критическую ситуацию в русской консервативной журналистике, и сворачивание популяризации византийской истории и культуры стало одним из множества ее симптомов.

_______