Становление Византии: монашество, эллинизм и латинство

В начале IV века параллельно принятию Империей христианства происходит формирование особого течения – монашества. Основы его уходят корнями в первые века христианства, в катакомбный период, но полноценным церковным институтом монашество становится в то же самое время, когда формируются стройная система богословских догматов и собственно церковная ортодоксия и сами организационные структуры церкви. Монахи представляют собой христиан, выбравших полное отречение от земной жизни – от семьи, брака, существования в условиях общества, и соответственно, его политических, культурных и социальных связей и институтов. По мере того, как христианство начинало определять сами основы социальности, монашество – двигаясь в противоположном направлении – удалялось от общества, с тем, чтобы, сохранить чистоту христианского идеала, с необходимостью искажавшуюся в ситуации, когда христианами становились не избранные, а все подряд, а с другой стороны, чтобы полностью сосредоточиться на чисто духовной практике, отложив все второстепенные попечения, и следуя путем радикальной аскезы и умерщвления плоти, стремясь при жизни достичь состояний и созерцаний, предназначенных для остальных только после смерти. 

 

Монашество при всём разнообразии его течений по определению является преимущественно созерцательным, философским и мистическим. В каком-то смысле именно монахи продолжали линию аристократических гетерий Древней Греции, являясь духовной школой божественного созерцания и богореализации – в их христианском измерении. Монахи в христианском обществе, в Империи выполняли ту же роль, что философы-Стражи в Государстве Платона. Они были носителями высшего духовного знания и соответственно авторитета. Если священство сочетало в себе богословие и отправление культа, то есть созерцание и деятельность, то вся жизнь монаха была чисто «теоретической», созерцательной. Она была сосредоточена только на небесном, поэтому монашество называлось «ангельским бытием», а монастыри прообразовывали собой в земных формах Новый Иерусалим духа. 

 

 

Между монашеством и философскими гетериями есть много общего и с точки зрения практических требований: так, философы со времен Пифагора и вплоть до неоплатоников Ямвлиха и Прокла предписывали своим последователям строгую аскетическую дисциплину, воздержание от любых материальных излишеств в пище и отношениях между полами, практику глубинного и долговременного сосредоточения. Умное Делание христианских монахов есть прямое продолжение платонической традиции созерцательной жизни, θεωρητικός βίος.

 

Основателями христианского монашества были святой Антоний, Άγιος Ἀντώνιος (ок. 251 — 356) и святой преподобный Пахомий (Παχώμιος) Великий (ок. 292 — 346/ 348). К первому восходит исторически зафиксированная практика отшельничества, то есть удаления отдельного человека (анахорета, ἀναχωρητής) от общества в трудно доступные места (в пустыню, откуда термин пустынник, ἐρημίτης, от ἔρημος, пустыня) и проведение там всей жизни в молитвах и созерцаниях. Ко второму – создание первых монашеских общин, киновий, κοινοβιακός, от κοινός, всеобщий, общий и βίος, жизнь. Показательно, что изначально «киновиями» назывались общины пифагорейцев. При всем сходстве и частом пересечение двух традиций монашества – пустыннической и общинной -- они имеют существенное различие. 

 

Термин анахорет, ἀναχωρητής, образован от приставки ἀνα – на-, в сторону-, и χωρέω, уклоняться, пропускать, давать путь. Отшельник есть тот, кто отходит, уходит, уступает место другим, чтобы быть от них независимым. Отсюда же и само слово монах, μοναχός, от μόνας – один, одинокий, но также единица, монада.

 

Анахореты, отшельники, пустынники, выбирающие полное уединение, идут путем личностного – ипостасного – воплощения в себе совершенного человека, образ которого в полной мере осуществлен в Исусе Христе. Через концентрацию внимания на Боге Троице и на небесном измерении бытия человек, спасенный Христом, стремится стать совершенным, то есть превратить свое индивидуальное человеческое бытие в действенность бытия вида, который постепенно становится через практику монашества  всё более и более конкретным. Христос спасает человечество, то есть всю человеческую природу. Но человечество проявляет себя через человека – вполне конкретного и отдельного. Человечество как природа есть эйдетическое бытие каждой отдельной личности. Ипостась всегда созидается на своей природе. Природа человека спасена Христом, следовательно, в истоках христианской личности, ипостаси лежит факт спасения, усыновление Богом Словом, и соответственно, всей Троицей. Каждый крещеный христианин получает в наследство эту преображенную природу. На ней он и призван строить христианскую личность, всаженную в него Святым Духом. Преображен сам вид, эйдос человека. 

Монах призван сделать это не просто имплицитным, как в случае всех остальных христиан, но эксплицитным – явным и полностью реализованным. Поэтому он должен быть «одним», «одиноким», поскольку монадичен сам эйдос, вид, который монах стремится максимально полно воплотить в себе. Монаху не нужны люди потому, что ему нужен только он сам, но не как конкретная индивидуальность, а как место для воплощения всей природы, для её ипостасной артикуляции. Монах движется к тому, чтобы перестать быть «именно этим человеком», конкретным и индивидуальным, чтобы «умереть» как отдельная особь, и воскреснуть – ещё  при жизни – в новой личности, где будет свободно проявлять себя спасённая природа. В монахе обнаруживает себя не количественная совокупность людей, но качественное единство человечества – то, что делает человека человеком. Поэтому монах покидает людей, чтобы обрести человека, его корни. И тем самым он осуществляет кафолическое (от καθα- и ὁλος, то есть «превращающее в нечто цельное») деяние – восстанавливает в себе эйдетическую цельность человечества. Отсюда прямая связь монашества с антропологией и христологией, на которой строится христианское учение о человеке. 

 

По другой, но параллельной логике строится линия общежительного (киновийного) монашества, представленного на самом раннем этапе Пахомием Великим и его последователями. Здесь с самого начала общая для обоих типов монашества платоническая антропология (цельности, ума и проявления небесного архетипа) идет иными путями. Монашеская община рассматривается как модель идеального общества, как Республика Философов или Платонополис. По мере христианизации Империи внутри церкви оказываются с необходимостью самые разнородные элементы, принятия которых требует логика икономии (οἰκονομία – приблизительное исполнение требований, снисходительное отношение к отклонениям и отступлениям). Это своего рода плата за новый масштаб христианской проповеди, которая отныне ведётся не просто в Империи, но и самой Империей, поставившей свой аппарат на службу новой Вере. Тем самым, с необходимостью к церкви примыкают широкие пласты общества, остававшиеся нейтральными или чуждыми христианству в прежние времена, в эпоху катакомб. Более того, этот конформистский тип в любом обществе преобладает, меняя веру или идеологию без большой внутренней работы, следуя велению обстоятельств. В такой ситуации наиболее последовательные христиане, видя, что их этический идеал начинает размываться, предпочитают удалиться от большинства и строить в стороне от него – свое особое, отдельное общество, где христианские правила и заветы стали бы соблюдаться более строго и полноценно, то есть на основании акривии (ἀκρίβεια – точный смысл). Монашеская община, монастырь в такой ситуации становится городом в городе, христианством в христианстве, обществом в обществе, где царят на практике те же порядки и строго соблюдаются те же правила, которые остальным соблюдать желательно, но по ряду обстоятельств попускается в некоторых ситуациях и не соблюдать. 

 

В киновийном монашестве человеческая природа воплощается не личностно и индивидуально, но коллективно. Игумен, настоятель монастыря выступает как духовный правитель, царь-философ, теоретик-созерцатель, а монахи – как стражи идеального города. Монастырь есть практическое строительство платоновского Каллиполиса, Города Добра (Красоты), где духовные, созерцательные и божественные установления полностью подчиняют себе законы плоти. 

 

 

При этом важно, что монашество – это не часть клира. Это совершенно отдельный институт, который представляет собой не священников, а именно мирян. Но особых мирян, покинувших мир, ушедших от этого мира к тому, к лучшему, чтобы соединить своим подвигом царство небесное с царством земным. При этом монашество строго отделено от жреческой иерархии: монахи не предназначены для того, чтобы священнодействовать, их главная цель – другая. Она состоит в не в попечении о других, но в сосредоточении на своей собственной душе. Но и в случае анахоретов-пустынников, как и в случае монастырского общежития, личные усилия приобретают вселенский характер в силу того, что монах стремится реализовать всю человеческую природу в целом, спасенную Христом, сквозь самого себя, тем самым реализовав ее конкретное и персонализированное присутствие в условиях земного мира. Но это и есть вселенское измерение.

 

Поэтому если монахам (как анахоретам, так и киновитам) был более или менее безразличен мир, «море мирское», то они никогда не пренебрегали судьбой Империи. Более того, они чувствовали с ней своё глубинное родство. Империя, как и монашество, – это движение к вселенскому масштабу, но только иными путями.

 

Это мы видим на всех этапах христианской истории: монашество играет важнейшую роль во всех религиозных вопросах, которые волнуют Империю, а также часто выносит свое суждение в вопросах политических, тесно переплетенных с вопросами религиозными. Созерцательная аскетика монашества никогда не была жестко отделена от судеб Империи. Монахи не просто занимались индивидуальным или коллективным спасением, но своими подвигами активно соучаствовали в духовной жизни всего имперского общества, укрепляли и поддерживали имперскую онтологию. 

 

Показательно, что в житии Марии Египетской (? — 522), которая считается образцом монашеского (пустыннического) подвига (она подвизалась в пустыни сорок семь лет, не видя людей и питаясь всё это время единственной, принесенной с собой просфорой), приводится эпизод её встречи с монахом Зосимой из Иорданского монастыря, встреченного впервые за долгие десятилетия полного одиночества. Первое, что спрашивает отшельница, не видевшая живого человека сорок семь лет:

 

 

Её в высшей степени заботит мир – христианство, Церковь – в не меньшей степени – царь. Πως ζουν οι βασιλιάδες; Как живут цари? -- вопрошает она. Любое слово, после сороколетнего одиночества имеет особый смысл. Её мысли не о себе, но обо всех, и это собирательное «все» имеет конкретное выражение – Империя, Император, царь.

 

Можно сказать, что формулой нормативного христианского общества после-никейского периода может служить:  монашество + Империя или даже «имперское монашество», защищающее идеал священной Империи в христианском её понимании. Империя была священной в той мере, в которой в ней духовно процветало созерцательное монашество. Монахов можно в каком-то смысле назвать "Стражами Империи" - в платоновском смысле термина "стражи". Огромное значение организации монашеских киновий уделял святой Василий Великий, причем его цель состояла в том, чтобы максимально сблизить монашество с литургической жизнью церкви, усилив значение таинств – служб и причащений. Ведь монашество было в христианстве течением, параллельным жречеству, и чтобы прочно соединить их потребовалось особого такта и глубинного понимания сходства и различия функций и путей к Богу.

 

Монастыри становились центрами духовной жизни воцерковленной Империи. В них процветали философия, науки и искусства. Они были центрами образования и очагами распространения литературы, поэзии, музыки, астрономии и христианской культуры в широком смысле. При этом распространение монашества было характерно как для Запада (Мартин Турский, бл. Августин, Бенедикт Нурсийский, Иоанн Кассиан и т.д.), так и для Востока, хотя родиной этого явления является – вполне закономерно – коренное пространство эллинизма (Египет, Палестина, Сирия, Анатолия), довольно удаленное как от континентальной Греции, так и от Италии. Именно здесь мы видим центры эллинистического энтузиазма, активного деятельного неоплатонизма и неопифагорейства. И закономерно, что в этих же самых местах складывается феномен христианского монашества, отчасти продолжающего традицию энтузиазма в его христианской форме. Монахи суть те, кто стремится сделать границу между человеком и Богом максимально прозрачной. Их конечная цель – обожение, θεόσις, «становление богом», но не по природе, а по благодати, то есть получая божественный дар от Бога, а не имея его в своей собственной – тварной -- сущности. Однако чтобы его получить, необходимо максимально очистить себя от своего «я», эго, от своей индивидуальности. Монах-пустынник вручает свое «я», свою волю напрямую небесному архетипу, своей идее, и в конце концов, Богу. Киновит то же самое отсечение воли осуществляет опосредовано – через добровольное подчинение игумену, духовнику и братское служение ближним. 

 

 

Возвращаясь к исторической канве событий конца IV века, следует кратко рассмотреть этапы крушения Империи Запада.

После Феодосия его сыну Гонорию суждено было править Западной Империей. Это было временем усиления могущества варваров. Гонорий потерпел сокрушительное поражение от короля вестготов Алариха (? – 410), который увел в заложники сестру Императора Галлу Плацидию (ок. 388 — 450), ставшую королевой вестготов при Атаульфе. Почти полностью утративший контроль над землями Западной Империи, Гонорий вынужден был признать соправителем Константина III, узурпатора, провозглашенного Императором римскими войсками в Британии. Вернувшаяся в Рим, Галла Плацидия была выдана братом замуж за полководца Флавия Констанция (? – 421), и её сын Валентиан III (419 – 455) стал следующим Императором Западной Империи. В период его детства за него правила мать. При Валентиане III Флавий Аэций (? – 454), бывший влиятельным военачальником и, по сути, правивший Империей, собирает последние силы для отражения теснящих римлян варваров. В 451 году в битве при Каталаунских полях он наносит сокрушительное поражение гунну Атилле (? – 453), считавшемуся самым могущественным и непобедимым среди варваров, успешно сопротивляется германским племенам. Этим он заслужил у историков имя «последний из римлян» (речь идет о Западной Римской Империи). Аэция из ревности убивает Валентиниан III, которого самого в 455 году закалывает Петроний Максим (? – 455). С этого момента гибель Западной Империи становится неотвратимой. 

 

После этого следует череда недолговечных Императоров, и в 476 году последний Император Запада Ромул Августул (475 – ок. 507) низложен Одоакром (ок. 433 — 493). До 480 года титул Императора Запада ещё  формально сохранял Юлий Непот (ок. 430—480), которого ранее сверг Флавий Орест (? – 476), чтобы поставить своего сына Ромула Августула, но в этом году он был убит своими охранниками, и после этого события восточный Император Флавий Зенон Исавр (ок. 435—491) в Западную Империю своего совластителя больше не назначал, несмотря на просьбу фактически правившего в ней варвара Одоакра. С этого времени история Византии – это история только восточной половины (pars orientalis) Римской Империи, тогда как до этого момента, начиная с 330 года Византийской Империей была вся территория Римской Империи, включающей в себя как Восток, так и Запад. 

 

Теперь посмотрим кратко, как обстояли дела на Востоке Империи после Феодосия I и его сына Аркадия. Сын Аркадия Феодосий II (401 — 450) правил Византией 48 лет до 450 года. Феодосий II успешно сдерживал атаки варваров, сохранял взвешенные отношения с западным Императором Валентинианом III. 

 

При Феодосии II в 433 году в Эфесе состоялся Третий Вселенский Собор, на котором главной темой стало решение вопроса о ереси несториан и выяснение связанных с ней богословских моментов относительно интерпретации Сыновства Христа. В этих спорах проявилось обострившееся к тому времени противоречие между Александрийской и Антиохийской школами. Первая была представлена епископом Александрии Кириллом Александрийским, Κύριλλος  Αλεξανδρείας (376 —444), а вторая – самим Несторием, Νεστόριος (381 — ок. 451), бывшим тогда Константинопольским Патриархом, и его последователями. Собор вынес постановление в пользу православного толкования и опроверг несторианство. Резкие формы полемики противостоящих групп привели к тому, Феодосий II был вынужден применить свою власть и принудительно заставить александрийцев и антиохийцев искать взаимопонимания практически в условиях домашнего ареста в течение двух лет. Основные пункты учения Нестория были отвергнуты.  В результате стороны пришли к общему Согласительному исповедованию 433 года, которое подтвердил своим авторитетом Феодосий II, издавший в 448 году указ, прямо осуждающий Нестория как еретика и требующий сожжения текстов, принадлежащих ему или его последователям. Все приверженцы Нестория подлежали отлучению и низложению. Решения Эфесского Собора не приняла Ассирийская Церковь Востока (или Сиро-Персидская Церковь), продолжившая несторианское учение. Показательно, что эта Церковь уходит корнями в иудеохристианское течение I века от Р.Х. и сохраняет многие иудейские черты – отсутствие изображения в храмах, совершение кровавых жертв во дворах церквей, строгое соблюдение субботы и т.д. Этническим ядром этой церкви является древнеарамейское население Восточной Сирии. Так мы видим на новом уровне догматического становления церкви в V веке те самые тенденции, на которые мы обратили внимание ещё в апостольскую эпоху.

 

Феодосию II наследовал Флавий Маркиан (396 — 457) из династии Львов, поднявшийся из простого воина в военачальники и сенаторы и ставший мужем сестры Феодосия II, деятельной Пульхерии (399—453). Он, как и его предшественник, мужественно отражает натиск варваров, помогает Западной Империи, подавляет восстание в Лазике. 

 

В 451 году Флавий Маркиан созывает в Халкидоне Четвертый Вселенский собор, на котором был поставлен вопрос об учении монофизитов, сформулированном константинопольским монахом Евтихием, Εὐτυχής (ок. 370 —ок. 454), утверждавшим, что в Христе была только одна природа – божественная. Это было обратным полюсом в отношении арианства и несторианства, а ещё  ранее, эвионитов, которые тяготели, напротив, к тому, чтобы признать в Христе только одну, но на сей раз человеческую природу. Если в монофизитстве нашли свое выражение крайние формы спиритуалистского платонизма, оригенизма и доведенные до крайности тезисы Александрийской школы, в арианстве и несторианстве дали о себе знать радикальные мотивы Антиохийской школы, созвучные её имманентистской экзегетике, отрицающей аллегорезу. Учение монофизита Евтихия было в определенных аспектах близко к учению гностиков, что и нашло своё отражение в формулировке анафематизмов, принятых на Соборе.

 

Флавий Маркиан старался укрепить Византию перед натиском варваров. В частности, он отказывается выплачивать дань гунну Атилле, передав через послов ставшие знаменитыми слова «золото у меня для друзей, для врагов же железо». 

После его смерти в 457 году ему наследует Лев I (Λέων Α΄ ) Макелла (401—474) родом из Фракии, человек незнатного происхождения, но успешный полководец. Лев I приблизил к себе предводителя воинственного народа исавров, выдал за него свою дочь Ариадну и провозгласил будущим Императором их сына Льва II (467 — 474). Лев II правил совсем короткое время в 474 году и передал власть своему отцу Флавию Зенону Исавру. Он-то и стал первым Императором Византийской Империи после окончательного упразднения Западной Империи и в момент начала новой политической истории Западной Европы, которая с этих пор развивалась по своему собственному сценарию. А Византия сохраняла римскую имперскую структуру ещё около 1000 лет – до 1453 года.

 

 

В течение 200 лет – в период с начала IV века по конец V века – развертывается процесс, который будет иметь для всей европейской истории решающее значение. Это – процесс финального расхождения христианского Востока и христианского Запада. Но чтобы понять в полной мере значение этих двух веков, необходимо ещё раз окинуть взглядом предыдущие эпохи.

 

С конца II века до Р.Х. вплоть до начала IV века от Р.Х. мы видели как эллинистическая цивилизация, сложившаяся на основании Империи Александра Великого и его наследников, переходит под власть Рима, а сам Рим всё более эллинизируется. Кульминацией этого становится Римская Империя, которая была намного более эллинистической, нежели собственно латинской. Эллинизм в ней только возрастает и углубляется и в первые три века от Р.Х., постепенно  всё более отчетливо принимая форму христианской религии и культуры. Но в любом случае римская имперская власть неразрывно связана с эллинистической цивилизацией, которая становится главной семантической структурой Империи.

Однако расширение границ Римской Империи в сторону европейского Севера, который не был органической частью эллинизма и относился к тому, что греки называли «варварским» миром, постепенно меняло общую цивилизационную структуру. Галльская война Цезаря, завоевание Британии и ряда территорий, на которых ранее обитали германские племена, наметили контуры особого культурного круга, который не был средиземноморским по своим корням и не подвергался эллинизации в той же степени, в какой пространство граничащей с Грецией Азии и Северной Африки. Римские легионы несли с собой элементы эллинизма, но в целом подчиненные Риму народы впитывали лишь военно-административные стороны римской власти. Римляне прежде всего привносили в эти области то, что было в них самих максимально римским, латинским (право, военная и административная организация, порядок, императорский культ и т.д.), на культурные стороны завоеванных обществ они влияли в незначительной степени. Так, в Западной Европе развертывалось такое явление как латинизация (романизация) без эллинизации (или с незначительной степенью эллинизации). Конечно, распространение христианства предполагало также знакомство с греческой культурой и философией, и определенная степень эллинизма оставалась везде, где проходили римские войска. Но это был редуцированный эллинизм, не укорененный и упрощенный, на уровне культурного кругозора римских солдат. 

 

В III веке Диоклетиан (245 — 313) и Галерий Максимиан (250 – 311) были провозглашены двумя Цезарями, управлявшими соответственно Западом и Востоком Империи. Созданная Диоклетианом Тетрархия вводила ещё посты двух Августов, также для Востока и Запада. Константин Великий упразднил Тетрахию и при нём Империя снова становится полностью единой, но, тем не менее, наличие двух разнородных пространств – и в области геополитики, и с точки зрения цивилизационной идентичности – оставалось фактом. Перенос столицы из Рима в Новый Рим, Константинополь, подчеркивал смещения центра тяжести Империи с Запада на Восток. Отныне именно восточная часть становилась главенствующей. Жест Константина Великого типологически, но в ином историческом контексте, повторяет жест Александра Великого, уходящего в Азию и завещающего похоронить себя в Египте. Так воля Александра конституирует эллинистическое будущее и обозначает перенос центра греческого мира из континентальной Греции, которая отныне постепенно сходит с исторической арены, к Востоку – в Александрию Птолемеев и Антиохию Селевкидов. Константин Великий, со своей стороны, основывая Новый Рим, решительно отдает предпочтение римскому эллинизму; он закрепляет цивилизационную сущность Римской Империи тем, что выделяет Босфор как новый полюс одновременно и геополитический, и культурный. В культурном смысле Рим давно находился на периферии Империи в целом, как и континентальная Греция (включая Македонию, где была её политическая столица) не играла главенствующей роли в эллинистический период. Но после Константина он лишается и роли геополитического и политического центра. 

 

Важно, что перенос столицы совпадает с резким изменением отношения Императора к христианству. Христианство в цивилизационном смысле основывается на преображенном эллинизме – в первую очередь, в его аполлоническом, вертикальном измерении. На варваров, которые также не исключаются из зоны благовествования, оно распространяется вместе с основами эллинской культуры и первичным знакомством с Ветхим Заветом, но и иудаизм, естественно, излагается не в храмово-этнической версии, а в эллинистической универсалистской, продолжающей экзегетику в духе среднего платонизма Филона Александрийского. То, что, по Евсевию Кесарийскому, является «Подготовкой к Евангелию», совпадает с основами эллинской культуры; на них основывается весь строй греко-римской патристики. Поэтому между двумя половинами Империи – Западом и Востоком – существует цивилизационная асимметрия: Восток, pars orientalis, уже подготовлен к Евангелию – всей своей историей, а Запад, pars occidentalis (населенный – кроме достаточно эллинизированной Италии преимущественно «варварами») только ещё должен быть в нему подготовлен. Христианская проповедь несёт с собой и эту подготовку, без которой в «Евангелии» просто ничего не будет понятно, так как ни идеи Мессии, Христа, ни, тем более, Логоса в культурах этих народов просто нет, а чтобы найти даже отдаленные аналоги, требуется проделать кропотливую и трудную работу, которая потребовала бы столетия (что и стало содержанием западноевропейской – точнее даже, северо-европейской – истории на протяжении всего Средневековья). Но от степени эллинизации зависело во многом и качество христианизации. Поэтому Константин Великий, перенося столицу с Запада на Восток, из полюса Западной Европы (с преобладающим варварским населением) к полюсу греческого, греко-римского Востока (с преобладающим эллинистическим населением) менял цивилизационный баланс всей Империи. Отныне центр Римской Империи находился в цивилизационном и культурном пространстве, «подготовленном к Евангелию».

 

Христианизация Империи усиливала её эллинскую составляющую, и наоборот, эллинизм укреплял христианство.

С 330 по 395 год Империя остается сущностно единой, но уже с преобладанием восточной идентичности. Ей правят римские династии, хотя сами они также давно стали не столько латинскими, сколько римо-эллинистическими.

 

Показательно здесь короткое правление Императора-неоплатоника Юлиана Отступника, попытавшегося восстановить политеизм. Даже он в своем проекте обращается, в первую очередь, не к богам Рима, но к сложной неоплатонической доктрине, воплощающей в себе чисто эллинистическую утонченно-платоническую конструкцию: он призывает возвращаться не к латинским корням, а к греческим высотам, к горизонтам созерцания и прорыву в структуры мира вечных идей. Политеизм Юлиана является почти целиком греческим, и поэтому даже каком-то смысле византийским, а не римским. Повторяя жест Александра Великого, Юлиан отправляется на войну с персами в Азию, где и находит свой конец. Таким образом даже отход от христианства ведет к эллинизму, то есть к Востоку и его культуре.

 

В 395 году Запад получает формальную независимость от Востока, поэтому с этого момента судьбы двух пространств Империи начинают отчетливо разделяться. Вокруг правителей Рима складывается сложная конфигурация элиты, состоящей из византийских вельмож, латинских патрициев и военной аристократии (часто на основе вождей германских племен, поступивших на службу Империи). В Византии элита более однородна и складывается по классическим правилам эллинизированного Рима. В ней тоже можно найти и греков, и латинян, и германцев, и представителей аристократических кругов разных народов и обществ, находящихся под властью или как минимум под влиянием «ромеев». Но эта элита более упорядочена и иерархизирована; вся она служит Империи, христианству (за исключением краткого правления Юлиана) и основана на эллинистических традициях. С 330 по 395 год во всей Империи доминирует именно византийская элита. С 395 года Запад начинает обосабливаться, и византийский фактор становится лишь одним из нескольких, тогда как на Востоке он остается главенствующим и фактически единственным.

 

Это отражается и в церковной жизни. При Константине Империя ещё полностью едина – и политически, и территориально, и административно (на уровне правящей элиты), и религиозно. Никейский собор созван и представителями христианского Запада и христианского Востока. Председательствует же на нём епископ крайнего Запада, Осий Корбудский из Испании. Авторитет Римского престола, кафедры святого Петра, является наивысшим. Едина Империя, едина Церковь. Столицей Империи на момент Никейского собора остается Рим, главной кафедрой – Римская. Но само место проведения показывает: поворот к Востоку уже совершен. Константин принял решение о возведении на месте Византия новой столицы. Смена идентичности была предрешена. 

 

При Феодосии I, когда христианство официально становится государственной религией, Второй Вселенский Собор 381 года проходит уже в Константинополе, которого при проведении Первого Вселенского Собора ещё  не существовало (он был заложен за год до него). И на этом Соборе уже в полной мере отчетливо проявлена новая тенденция: усиление самостоятельной роли в церковных делах константинопольской кафедры, которая не просто создается именно в это время, но и сразу же провозглашает свою иерархическую позицию как вторую после Римской. За 56 лет, прошедших с Первого (325 год) до Второго Вселенского Собора (381 год), в рамках единой Империи уже четко обозначаются два новых культурных пространства – латинское и греческое. Латинское пространство имеет своим более выделенным полюсом – именно религиозный, Римский престол, вокруг которого формируется постепенно латинская версия эллинистического христианства. Как сама латинская культура с I века до Р.Х. была в целом переводом с греческого и в этом качестве частью эллинистической цивилизации, так и в области христианства, она становится корпусом латинских переводов преимущественно греческой или как минимум эллинистической патристики. На каком-то этапе латинский служит вспомогательным языком, важным лишь в силу того, что на политическом уровне Империя является римской, а значит, политические постановления, законы и эдикты излагаются на латыни. Но именно на Западе постепенно складывается собственно латинская традиция ранней патристики, корпус текстов и учений, которые изложены преимущественно на латыни. Авторитет кафедры святого Петра является аргументом в пользу этой латинской линии, которая становится всё более влиятельной по мере обособления Запада. Так как Запад Империи политически оказывается менее сильным, а сам политический центр перенесён на Восток, то латинская идентичность постепенно приобретает не столько политическое, сколько религиозное выражение. Пространство Западной и Северной Европы во многом удерживается уже не столько силой, сколько римской культурой, где христианство начинает с определенного момента играть решающую роль. Так внутри эллино-христианского мира постепенно складывается особое направление – латино-христианство, центром которого постепенно является отныне епископ Рима, ставший называться «Папой» как раз в при Дамасии I. Показательно, что Император Феодосий даже не извещал о Константинопольском соборе Дамасия, который отверг положения Собора о второй по чести константинопольской кафедре. Здесь уже явно намечена линия разделения – с одной стороны, латинский Запад, представленный Папой, с другой – эллинистический Восток, воплощенный в Империи и Императоре (который усиливает свою легитимность установлением церковной пентархии – пяти главных кафедр, где вторую после Рима роль призвана играть Константинопольская кафедра). При этом важно обратить внимание на то, что «латинизм» Запада представляет собой латинский перевод эллино-христианской культуры, а «византийство» Востока, в свою очередь, это творение не столько греков, сколько римлян, отсюда самоназвание граждан Империи – «ромеи». В основе западного латино-христианства лежит эллинизм, а в основе «греческого» Востока – римская политическая идея и элита, то есть своего рода «латинизм». От политического Рима и эллинистической цивилизации Средиземноморья, через процесс христианизации к концу IV века Римской Империи мы приходим сложными диалектически пересекающимися путями. Восток Империи – политически Рим и прямое духовное наследие эллинской и эллинистической культуры. Запад Империи – культурно эллинизм, но политически – латинское наследие. Отсюда надо прослеживать корни будущего разделения христианского мира на православных и католиков, которое, однако, произойдет окончательно лишь в XI веке, а наметится в полной мере с начала века IX.

 

С 395 года Запад и Восток Империи фактически являются разными Государствами, хотя Константинопольские Императоры вплоть до Флавия Зенона Исавра продолжают назначать Императоров Запада как своих соправителей. Лишь после свержения последнего Императора Запада  Ромула Августула в 476 году Одоакром, Западная Империя исчезает окончательно. Отныне Империей остается только Восток, который и является прямым политическим продолжением Рима. Таким образом, на место единой Римской Империи в конце IV века появляются две Империи Востока и Запада, с явным и признанным – пусть формально – главенством Востока, где находится столица. А с 476 года только Империя Востока остается Империей в полном смысле этого слова, а Империя Запада сходит с исторической арены (её возродят в новых условиях каролингские короли в начале IX века, хотя и без прямой исторической связи и с разрывом преемственности в 300 лет). 

 

В такой ситуации латинский Запад остается пространством, объединенным христианской церковью (епархия римского Папы), а Восток продолжает быть Империей, где политическая власть неразрывно соединена с церковной и религиозной.

Отсюда мы можем вывести несколько смыслов понятия Византия.

 

 

В самом широком смысле византизм включает в себе все эти пласты. В самом узком Византия – это Константинопольская Империя после 476 года.