Наше мрачное постлиберальное будущее

Любое серьёзное обсуждение либерализма следует начинать с рассмотрения его исторического контекста. Либеральное мировоззрение — это не набор абстрактных идей, которые могут быть применены к различным ситуациям и эпохам по усмотрению пользователя. Либерализм развивался в западном мире в определённый культурный и временной период, которым было раннее новое время. Хотя он включал принципы и риторику, заимствованные из более старых традиций мышления, включая классическую древность и Библию, то, что называлось либерализмом, приобрело популярность с ростом западной буржуазии.

Не обязательно быть марксистом, чтобы признать эту связь, и не обязательно осуждать или релятивизировать достижения либерализма, чтобы признать его особые культурные и социальные рамки.

Либерализм в период своего расцвета, которым был западный мир XIX века, способствовал определённым политическим и моральным изменениям. Среди прочего, это были:

• конституционное правление;
• чётко очерченное различие между государством и гражданским обществом;
• в целом свободная рыночная экономика;
• и высокое уважение к частной собственности.

Это была система, которая, по словам английского юриста Генри Мейна, переводила людей «от статуса к контракту». То есть, при доолиберальных системах люди были жёстко связаны своим статусом, в то время как при либерализме они могли вступать в договорные отношения независимо от социального положения и создавать ассоциации с кем угодно.

Либерализм, при правильном понимании, не требовал и не обязательно поощрял следующее:

• избирательное право женщин;
• перераспределение доходов;
• терпимость к причудливым сексуальным практикам;
• замена национальных государств международными организациями;
• и терпимость к явно подстрекательским высказываниям, направленным на свержение правительства.

Хотя либералы в католических странах обычно вступали в конфликты с представителями духовенства, атеистами были очень немногие. В протестантских странах либералы почти всегда были воцерковленными. Например, и премьер-министр Англии Уильям Гладстон, и премьер-министр Франции Франсуа Гизо были набожными христианами-протестантами. Английский историк лорд Эктон был ярым либералом, но также и религиозным католиком.

Обеспечение такого контекста для либерализма, по крайней мере, такова аргументация моей книги «После либерализма» (1999), важно для того, чтобы отличить реальную статью от капризов и эксцентричности этих систем и людей, претендующих на либеральность в наш постлиберальный век.

Например, всё в порядке, если атеист-гомосексуалист отказывается от какого-либо аспекта деятельности ЛГБТК. Действительно, учитывая наше нынешнее моральное состояние, я рекомендую всем, кто передумал отказываться от этой практики, которая одобряется безумной государственной религией современной Америки. Но я не уверен, что эти размышления указывают на то, что человек, подверженный им, является либералом или консерватором в каком-либо истинном историческом смысле. Этот человек живёт в мире, настолько сильно отличающемся от того, в котором процветали либерализм или консерватизм, что самое большее, что мы можем сказать о перемене его взглядов, — это то, что он стал чуть менее радикально левым, чем его бывшие друзья.

Использование термина «либеральный» становится ещё менее правдоподобным, когда нам говорят, что представитель Нью-Йорка Александрия Окасио-Кортес воплощает эту концепцию, потому что она поддерживает как социалистическую экономику, так и движение «жизнь чернокожих имеет значение». Даже учитывая свободу выражения, которую проявляют журналисты, я не могу представить себе большей концептуальной пропасти, чем та, которая существует между теми, кого наши СМИ характеризуют как «либералов», и теми, кто соответствовал этому ярлыку 200 лет назад. Имеет ли смысл применять слово на букву «Л» к совершенно разным идеям в разные эпохи, искажая его до полной бессмысленности? Мой ответ — «нет».

Мне кажется, что за эпохой либеральной буржуазии последовала эпоха постлиберальная, в ходе которой возникло современное административное государство и различные постхристианские эгалитарные идеологии. Нынешняя постлиберальная эпоха не полностью отделена от своей либеральной предшественницы, но относится к ней так же, как христианская ересь относится к христианской доктрине.

Теологическое отклонение — в переводе с древнегреческого airesis — «выбор», означающий выбор определённой доктрины из более широкого набора верований, а также отказ от других частей этого набора. Аналогичный процесс происходит, когда постлибералы пытаются переосмыслить либерализм, выбирая и преувеличивая одну или несколько его черт из контекста исторического целого.

Например, некоторые, но не все либералы, как Джон Локк, верили, что люди наделены естественным правом на жизнь и свободу. Сегодняшние прогрессисты и левые в культурной среде, называющие себя либералами, расширили список врождённых прав личности, предложенный Локком, включив в него право на перераспределение доходов в пользу клиентов государства; право на обеспечение гендерного равенства; право на то, чтобы те, кто не желает вступать в однополые браки, соглашались на них; и право на предоставление особых прав лицам, не желающим вступать в однополые браки представителям расовых меньшинств.

В этом расширенном списке всё ещё можно различить элементы старой позиции о естественных правах. Тем не менее, в условиях прогрессивного развития права продвигаются в таком радикальном или оппортунистическом направлении, что они были бы неузнаваемы для давно умерших подлинных либералов.

На ум приходят и другие примеры. Либералы, как правило, выступали за всенародно избираемый законодательный орган, но это не означало, что они считали, что право голоса должно быть предоставлено каждому жителю их общества. Буржуазные либералы обычно настаивали на том, чтобы кандидаты на участие в выборах постоянно проживали в стране, чтобы те, кто имеет право голоса, платили налоги по определённой ставке, чтобы у них была собственность и чтобы они были грамотными. Многие самопровозглашённые либералы, а также консерваторы выступали против предоставления женщинам права голоса, что, по их мнению, пагубно скажется на семье.

Голосование рассматривалось как привилегия, а не как право человека, и было понятно, что его чрезмерное распространение может привести к тому, что общество окажется в руках тех, кто не способен управлять и может представлять угрозу для жизни и имущества. Очевидно, что нынешнее отношение к свободному голосованию не имеет прецедента в либерализме более ранней эпохи. Даже Джон Стюарт Милль, один из первых демократов и феминистов, выступавший за социальное государство, хотел, чтобы неграмотные и те, кто жил на государственное пособие, не участвовали в голосовании.

Хотя либералы в XIX веке приветствовали то, что по современным стандартам было минимальным административным государством, разительная разница между тем временем и сегодняшним днём должна быть очевидна. В XIX веке либералы аплодировали классу государственных служащих, который, как хорошо описал его Гегель в 1820-х годах, «стоит выше всех частных интересов» и служит общему благу. Это отражало широкое либеральное одобрение государственного управления, пока оно ограничивалось несколькими чётко определёнными функциями, такими как доставка почты, присмотр за государственным имуществом и общественными работами, ведение архивов и, в некоторых местах, оказание помощи бедным.

Никто, за исключением некоторых мечтателей из числа крайне левых, и представить себе не мог, что ко второй половине следующего столетия государственные чиновники будут отвечать за «семейную политику» и перестройку социальных отношений. Это был не маленький и неизбежный шаг вперёд в развитии либеральной идеи, как утверждают представители так называемых постлиберальных правых, а ужасающий качественный скачок на неизведанную территорию.

Одной из критических реакций на такое развитие событий стала пропаганда «классического либерализма». Однако это представляет собой не возврат к либерализму XIX века, а создание либертарианского движения, подчёркивающего индивидуальную автономию. Либертарианцы переняли традиции, которые имеют подлинно либеральное происхождение, такие как австрийская экономика, конституционный принцип оригинальности и защита прав собственности.

Но некоторые либертарианцы добавили к этой смеси акцент на индивидууме, сопротивляющемся государственной власти в погоне за собственными интересами и удовольствиями. Более того, в своей крайней версии либертарианство стало ассоциироваться с богемным образом жизни, пренебрежением буржуазными условностями и сведением жизни к ряду экономических решений. Это не настоящий либерализм.

Действительно, многое из того, что сейчас интерпретируется как консерватизм, восходящий к 1930-м годам, сочетало в себе неприятие административного государства, которое дало метастазы при Новом курсе, с либертарианской склонностью к эксцентричному, индивидуалистическому образу жизни.

Такие реакции на постлиберальный порядок не являются примером возврата к чему-либо «классическому», но их следует понимать в их собственном контексте. Это была постлиберальная реакция на постлиберальное административное государство, которое в преувеличенной форме переняло некоторые черты либерализма XIX века. Большинство либеральных лидеров на протяжении всего XIX века выступали за протекционистские тарифы (за исключением Англии, которая в то время была лидером промышленности), были ярыми националистами и не возражали против взаимовыгодного союза с государством. В любом случае, у этих традиционных либералов был гораздо более широкий взгляд на рынок, чем принято сейчас у сторонников свободного рынка. Более того, по многим моральным вопросам и защите общественного порядка было бы трудно найти общий язык между ними и большинством современных либертарианцев, называющих себя таковыми.

Предсказуемое возражение против моей характеристики нашего постлиберального века состоит в том, что оно игнорирует все «либеральные» преимущества, которые постлиберальный век сохранял, по крайней мере, до недавнего времени. Разве мы не наслаждались всеми видами свобод, доставшимися нам от прежних времён, до тех пор, пока несколько лет назад «проснувшиеся» политические элиты и представители средств массовой информации не решили их отменить? Например, свобода вероисповедания, право на беспрепятственный обмен идеями, конституционно ограниченные правительства и защита личной собственности? Мой ответ на это возражение — согласиться с этим, но с одной огромной оговоркой. То, что осталось от либеральной традиции за последние сто лет, жило взаймы. Не стоит удивляться, что она постепенно ослабевала и сейчас исчезает.

Согласно Аристотелю, создание и поддержание режимов зависит от тропоса, расположения и ориентации, которые позволяют им укореняться и процветать среди определённых групп населения. Не каждый режим подходит для каждой культуры; когда необходимое расположение исчезает, соответствующий режим распадается. Как сказал Джон Адамс об Америке, «наша Конституция была создана только для нравственных и религиозных людей. Она совершенно не подходит для любого другого правительства».

Историцистский аргумент, который я бы привёл, в некотором смысле схож. Либеральный режим с сопутствующими ему принципами и социальным устройством возобладал в ситуации, благоприятствовавшей его развитию. По мере ослабления этих предпосылок режим постепенно менялся, хотя некоторые из его основополагающих идей продолжали процветать и в постлиберальную эпоху, по крайней мере, какое-то время.

Я полностью согласен с критическими замечаниями Карла Горовица о постлиберальных католических правых, представители которых часто звучат как социал-демократы Нового курса с изменённым названием. Мне трудно отличить их планы по созданию более крупного государства всеобщего благосостояния от того, что уже было сделано для экономического контроля над нами; и, возможно, именно поэтому эти предполагаемые правые критики не выдерживают негативной реакции левых. Похоже, они также ненавидят протестантскую культуру Северной Европы, которая породила наши основополагающие документы и либеральные институты. В отличие от этих критиков, я искренне восхищаюсь культурой, заложенной Американцами-основателями, и тем, что она породила. Но я также сомневаюсь, что её политические достижения сохраняют историческую значимость, поэтому я бы применил здесь мой любимый афоризм Карла Шмитта: «Историческая правда истинна только один раз».

В настоящее время в каждой некогда крупной западной стране обостряется конфронтация между двумя враждующими группами: сознательным правящим классом с претензиями на глобализм и теми «нормальными людьми», которых власть имущие унижают. В то время как первая контролирует большинство жизненно важных политических и образовательных учреждений, а также большую часть индустрии культуры и средств массовой информации, вторая охватывает большую часть белого рабочего класса и населения за пределами мегаполисов.

Разногласия, подобные тем, что мы наблюдаем в Соединённых Штатах, характерны и для других западных стран. Повсюду на Западе политические элиты наводняют свои культурно разделённые страны мигрантами из стран третьего мира, чтобы увеличить численность зависимого от административного государства класса. Излишне говорить, что те же самые элиты стремятся противопоставить новичков, которыми можно манипулировать, «достойным сожаления», «фашистам» или как там ещё они называют те укоренившиеся патриотические семьи, против которых они объявили войну.

Обе эти группы вовлечены в борьбу, которая, вероятно, продлится ещё некоторое время, и обе принадлежат к постлиберальному миру, который имеет всё меньше и меньше общего с либеральным. Прямо сейчас у элит на руках почти все козыри, и их мишени находятся в обороне. Но в некоторых случаях ситуация может измениться. В Соединённых Штатах, в отличие от более порабощённых стран, таких как Канада и Германия, правых популистов слишком много, чтобы левые могли полностью их подавить. Более того, сопротивление охватывает большие территории континента. Правительства некоторых регионов в настоящее время принимают меры, чтобы остановить поток нелегалов, которых правящие левые пытаются завезти в страну.

Такое сопротивление было бы невозможно, например, в такой стране, как Германия, где население вынуждено согласиться на переселение на их земли из стран Третьего мира. Пока я пишу это эссе, местное правительство Аугсбурга, Германия, поощряет массовые демонстрации (которые, вероятно, перерастут в насилие) против немцев, которые требуют ужесточения контроля на своих границах. Среди чиновников, которые это делают, есть псевдоконсерваторы из Христианско-социальной партии.

Противники правящего режима в Германии уже давно находятся под следствием правительственных учреждений как праворадикальные террористы. Хотя правящие левые в этой стране предпринимали попытки применения таких карательных мер, они не имели такого же успеха, как в других странах. Своевольные действия против инакомыслящих вызвали здесь гораздо более широкую негативную реакцию, чем в других частях того, что американские неоконсерваторы всё ещё анахронично называют «свободным миром».

Представляется крайне маловероятным, что, если популистское сопротивление приобретёт хотя бы региональную власть в Соединённых Штатах, оно попытается вернуться к политической культуре XIX века или даже принять более мягкую форму постлиберализма, которая когда-то преобладала здесь. Как гласит расхожее выражение, этот корабль уже отчалил. Не-левые не-элиты сейчас находятся в режиме выживания, поскольку левые увеличивают свою численность, открывая границы для миллионов нелегалов. Противники этого левого переворота могут выжить, но вряд ли когда-нибудь смогут управлять всей страной. Самое большее, на что они могли надеяться, - это региональная автономия в рамках более крупного общества, которое оставалось бы под глобалистским и левацким контролем.

В районах, находящихся под их властью, эти «нормальные» люди будут сохранять те ценности и убеждения, которые объединяли их в трудные времена. Они будут заключаться в устоявшихся общественных отношениях и общей религиозной вере, но не обязательно в том, что наши строгие конструкционисты понимают как конституционные права. Поскольку этим осаждённым форпостам пришлось бы защищать себя от проникновения извне, трудно представить, что их заботили бы конституционные тонкости или особенности временно отдалённого буржуазного классического либерального общества.

Они также будут состоять в основном из людей с низким уровнем образования, за исключением профессионального. Большинство из тех, на кого повлияла академическая культура, сейчас принадлежат к левым.

То, что я предлагаю, — это наилучший вариант развития событий. Если нынешние «проснувшиеся» элиты полностью маргинализируют свою оппозицию, процесс, который уже происходит в других странах первого мира, вскоре мы можем оказаться в антилиберальном аду. Победители скорее посадят другую сторону в тюрьму, чем позволят ей получить влияние. И если обстоятельства потребуют этого, правящие левые устроят ещё более жестокие беспорядки, а затем, при поддержке СМИ, обвинят в этих беспорядках правых, как они поступили после смерти Джорджа Флойда.

По всем этим причинам я вынужден прийти к выводу, что либерализм в том виде, в каком он когда-то процветал на буржуазном Западе, возможно, остался в прошлом. Я говорю это без удовольствия, но с пониманием того, что тех условий и социальной основы, которые позволяли процветать либеральному мировоззрению и либеральным чувствам, больше не существует. К настоящему времени остатки того либерализма исчезают, что, возможно, является завершающей фазой нашей поздней постлиберальной эпохи.

Источник