Земство и раскол

I¹

Земская рознь великорусских областных общин, в смутное время, по согласию всех местных земских советов, кончилась общим решением их – быть в любви, в совете и в соединении: кончилась, следовательно, земско-областной федерацией. Результатом федерации областей и взаимного согласия всех областных земских советов был сбор всей земли, сход всех городов под Москву. Венцом, результатом общего согласия всех областных земских советов, схода всех городов, сбора всей земли под Москву, был совет всей земли, земский собор 1613 года. Ha этом соборе избран был царь всею землею, по записи, какова уложена была по совету всей земли. «И возрадовались – по словам государственной книги о земском соборе 1613 года – и возрадовались всяких чинов люди московского государства, и выборные, и не выборные, все земские люди, от мала до велика, что y всех Бог вложил в сердца одну мысль».
К прискорбию народному недолго продолжалась эта радость земская. Через пять лет обнаружилась скорбь конечная. Общинно-областной челобитный голос народный скоро дошел до слуха новоизбранного царя и побудил его, в 1619 году созвать собор для обсуждения различных вопросов о земском устроеньи и о многих статьях, чтоб в государстве многие статьи поправить к покою и к строенью людям. На этом соборе сам царь изобразил печальное состояние народа в таком виде: «Судьбами божиими, а за грех всего православного крестьянства, московское государство разорилось и запустело; а подати всякие и подмоги ямским охотникам берут с одних по писцовым книгам: одним тяжело, а другим легко; а дозорщики, которые после московского разоренья посланы были по городам, дозирали и писали по дружбе, за иными легко, а за другими, по недружбе, тяжело. И от того всяким людям московского государства скорбь конечная... Из некоторых заукрайных городов посадские и всякие люди бьют челом о льготе; а иные многие люди бьют челом на бояр и всяких чинов людей в насильстве и в обидах, чтоб их пожаловать велеть от сильных людей оборонить». Таким образом, тяглые земские люди, на первой же поре, после избрания царя, почувствовали скорбь и тяготу от тягла государевой казны, от злoyпoтрeблeний государевых чиновников, писцов и дозорщиков, от насилия бояр. Ha первой же поре они подали и голос свой об этом. Мощь, энергия юной, кипучей, свободной жизни народа не терпела насилия, произвола и сдержки. А избрание царя волей народа, всею землею, по записи совета всей земли, жизненная народная потребность нового соединенно-областного земского стpоенья, на свободных, излюбленных самим народом началах любви, совета и соединения, естественное, жизнью народною требуемое и выработанное, право на местные земские советы и на общие земские соборы, наконец исстаринное, жизненно-народное право общинно-областной земской челобитной гласности перед правительством – все это, естественно, неотъемлемо уполномочивало областные общины смело вопиять к избранному народом царю, протестовать против произвола, насилия и стеснений; представлять различные интересы и потребности местной областной жизни; сообщать местно-областные, жизненно-народные материалы для законодательства; подавать местно-областные советы общему земскому совету и царю; требовать на живые, свободные, прямые вопросы жизни прямых, свободных, живых ответов царя, правительства.
И вот, областные общины, в течении всего XVII столетия неумолчно и смело вопияли к царю в своих общинных, земских челобитных. Смело и неумолчно высказывали они все разнообразные, земско-областные неустройства, разладицы свободы земства с приказным произволом, свободы земских животов и промыслов с запросами и прибылью государевой казни, льготы с тяглом, свободы торговли с таможенными сборами и заставами, и проч. Все великорусские областные общины по исстаринному, выработанному общинною жизнью принципу земско-областной, общинной гласности и требовательности, смело и откровенно высказывали в своих земских, общинных челобитных все неудовольствия, страдания, протестации, нужды и просьбы, сообщали правительству местно- жизненные материалы для земского строения. По временам, голос земства смело раздавался и на земских соборах.
При обилии и разнообразии вопросов нового соединенно-областного земского строения, и самые земско-областные челобитные были почти бесчисленны и повсеместны, и вопросы, ими поднимаемые, чрезвычайно разнообразны, как разнообразны были местные особенности и интересы областных общин. Повсюду, в областях, волостные и городские люди, тогда еще жившие земско-общинною жизнью, по исстаринной колонизационной связи, по нераздельности и свободной выборности городского или сельского поселения и промысла, по общинности и тожественности быта и интересов – повсюду, говорим, в областях, городские и волостные люди, посадские и крестьяне, вместе сходились на земские советы в города. Здесь они составляли общинно-областные челобитные, выбирали излюбленных, доверенных ходоков во все.в место, и посылали их c челобитными в Москву, к царю. Акты XVII века наполнены этими общинно-областными челобитными, так же, как ими наполнены были московские приказы, и в особенности, нарочно для того устроенный в XVII веке Челобитный Приказ. И сколько в этих земских челобитных высказалось энергии народной жизни, смелой протестами и требовательности, жизненной правды и прямоты народной думы, наконец, практической способности областных общин к представительству своих местных нужд и интересов, к подаче практических, жизненных советов правительству в деле земского устроения. Вот, например, ямские охотники, поселившиеся от Перми до Верхотурья, для отправления государственной ямской гоньбы, для перевозки припасов, колонистов и приказных людей в Сибирь, беспрестанно шлют к царю челобитные во всяк место. Они сильно протестуют против неправильного распределения ямов, пространства ямских разгонов, против несообразности их с местными топографическими условиями, откровенно выставляют правительству на вид его несообразительность с местными областными условиями и даже совершенное незнание этих местных особенностей: раскрывают правительству, как лучше, удобнее, сообразнее с местностью устроить отправление ямской гоньбы: чрезвычайно изобразительно описывают неисправность, неудобства дорог и мостов, жалуются на крайнюю обременительность и разорительность для них ямской гоньбы, вопиют, что она «не в мочь им и их лошадям, которые на дорогах издыхают», что просто, им остается только брести врознь. Вот, земские люди древней вольной новгородской колонии земли важской, шлют в Москву с земско-областной челобитной мирских посыльщиков «во всех важан – шенкурской, кокшенской, подвинской и верховажской чети – крестьян место». Жалуются, протестуют они против того, что царские приказчики и их тиуны завели у них на Baге, никогда небывалую прежде пошлину, не дают им свободно ездить в Холмогоры с хлебом, сермяжными сукнами, с овчинами и с маслом, а назад не дают свободного проезда с солью, – берут с них, с хлеба, с скотины и со всех товаров пошлину на Baге, во всех четвертях и по волостям, и оттого-де у них и промыслы стали; никто, затем, ни откуда, ни с какими товарами к ним не едет, и им остается только всем брести врознь. А там, другие областные общины шлют к царю челобитные на воевод и приказных людей, прямо протестуют против приказного управления, во имя земского самоуправления и самосуда. Они, сожалея о старинном праве излюбленного самоуправления, требуя восстановить его, пишут царю, что у них, в областях, до московского разоренья, приказных людей не бывало, а судили их мирские выборные судьи, и жалуются, что с тех пор, как стали у них быть приказные люди, им от тех приказчиков причиняются большие налоги, убытки, в посулах и кормах продажи страшные – и от тех посулов, налогов и насильств от приказных людей они, посадские и крестьяне, оскудели, не имеют чем платить царских податей и хотят брести врознь. Областные общины готовы были ежегодно платить казне откупу от приказных властей рублей по 1,000 и более; только требовали, чтоб царь освободил их от приказного начальства и предоставил им право излюбленного мирского выборного самоуправления и самосуда. А вот еще областные общины шлют челобитные к царю, протестуют против приказно-правительственной писцовой отписи или приписи одной местной общины к другой, для совокупного отправления государственных податей и повинностей, требуют земской территориальной и мирской, общинной особности и самораспорядительности мирскими розметами и розрубами; выставляют правительству на вид местную географическую несообразность, неестественность, неудобность писцовой отписи или приписи; жалуются, что такая насильственная припись пли отпись нарушала исстаринный, естественно-исторический жизненно-народный колонизационный строй областной общины, и т. п. И бесчисленное множество подобных общинно-областных челобитных оглашало слух царя в XVII веке. Всего же чаще, общинные областные челобитные были протестацией земства против воевод и других приказных властей, и воплем местных хозяйственных интересов и нужд против централизующей, всепоглощающей прибыли государевой казны. Вопияли, вопияли таким образом земские общины, и в конце каждой своей челобитной, как-бы стращая государя, прибавляли: «и оттого земские люди обнищали и оскудели до конца, домы свои бросают и бредут врознь».
Вопия разнообразными областными челобитными, земские общины, по временам, – как мы сказали, – выражали свои протестации и требования на земских соборах. Так на земском соборе 1642 года, выборные от них громко, сильно вопияли против приказных царских дьяков, разбогатевших на счет посулов, взяток с народа, построивших на счет жалованных им земель и деревень «палаты каменные такие, что неудобь сказаемые»; вопияли против лежачей домовой казны патриархов. митрополитов, архиереев и монастырей; вопияли против царских дворовых приказчиков, разбогатевших, в ущерб тяглым людям, от жалованных вотчин, от приказных служб, от разных поборов с народа; вопияли против всех привилегированных членов, разбогатевших и отяжелевшинх от богатства, на счет жалованных им земель и крестьянских деревень. Вопияли общинно-областные выборные на земском соборе против всех этих жалованных привилегированных властей и чинов, и требовали, чтобы и на них на всех наложены были государственные сборы, наравне с тяглым земством. Далее, земские выборные вопияли на соборе и против беспрестанных и разных приказных служб городовых, отвлекавших торговых и промышленных людей от торгов и промыслов; вопияли против разных обременительных сборов и повинностей, против разных казенных работ и дел, и почти отказывались от новых ратных сборов; вопияли против безотчетного употребления и расточения на месте народных податей и сборов, и требовали местного контроля над казной выборными от ТЯГЛЫХ земских людей.
Наконец, особенно сильно вопияли на соборе гости всех сотен и торговые люди всех г0родов против воеводского управления в городах, против их вредного вмешательства в дела торговли и промыслов; прямо говорили царю: «а в городах всякие люди обнищали и оскудели до конца от твоих государевых воевод: а торговые люди, которые ездят по городам для своих торговых промыслов, от их же воеводского задержанья и насильства в проездах, торгов своих отбыли». Протестуя против воевод, выборные от городов напоминали царю про свое прежнее городовое право самоуправления и самосуда, говорили: «а при прежних государях, в городах ведали губные старосты; а посадские люди судилися сами промеж себя, а воевод в городах не было». Вопияли, вопияли таким образом на земском соборе тяглые земские люди, и в заключение своих речей опять. говорили вслух царя: «и от тех твоих государевых беспрестанных служеб и сборов всякие тяглые люди оскудели и обнищали до конца, и от той большой бедности многие тяглые ЛЮДИ разбредшся розно и дворы свои бросают». И действительно, во второй половине XVII века, беглых, гулящих людей, избылых от тягла, бродивших врознь, обнищалых, оскуделых до конца в великорусской земле стало множество. Акты этого времени наполнены грамотами о сыске беглых, также как ими наполнены были и Приказ Сыскных Дел и Приказ Разбойный.
Ha земском соборе 1648 года выборные от областных общин еще раз подали царю земскую челобитную. В челобитной этой они сильно протестовали против экономического неравенства, розни между тяглыми и льготными классами земства; требовали равенства государственно-экономических прав для всего земства; требовали, чтоб «всякие торговые и промышленные люди – и владычни, и боярские, и княженецкие, и кабацкие откупщики – все были в тягле и в свободах или льготах вместе равно с тяглыми черными общинами, – чтоб во всем народе мятежа и розни не было.
На вопль земских общинно-областных челобитных, на голос земских соборов вторили тоже и частные люди, помышлявшие о земском устроении, о недостатках и потребностях земства. И они заступались за права и потребности массы народной. Так напр., в Слове о правде, приписываемом духовнику царя Алексея Михайловича, протопопу Стефану Вонифатьеву, читаем: «Если царь наш верою прав, то он должен неленостно изыскивать и рассматривать все, что относится к общему благополучию всех его подданных. Не о благе одних вельмож пещись, но и о всех до самого последнего. Ибо вельможи нужны; но они никогда не удовольствуются одними cвouмu трудами. Прежде же всего нужны земледельцы: от их трудов производится хлеб; а хлеб главизна всех благ. Земледельцы беспрестанно переносят различные работные бремена: то дают денежные оброки, то ямские сборы, то другое что-либо. А эти люди (вельможи), если когда бывают посланы за царскими сборами, то сверх
царского указа и себе много собирают с земледельцев: также и те, которые посылаются для прокорма коней: на ямские расходы много серебра выходит. Много также обиды бывает земледельцам и от того, что когда царские землемеры-писаря ездят по своему землемерному делу, то отмеривают царским воинам землю и всякому полагают землю врознь, и от того много медлят и много корму у крестьян съедают. О многих царствах мы читали, а такого злоупотребления не знаем. Ямской порядок должно устроить весь подробно по расписанию – от города до города. И тем, которые в городах торгуют, скупают и прикупами богатеют, и им должно носить этот ярем между всеми городами: ибо владеют большими прибытками. Кроме же этого ярма, никаким другим лишениям да не подвергаются, по пусть во всех городах без всяких воздаяний покупают и продают. Таким образом, всякий мятеж земский умалится и писаря уменьшатся, сборы сократятся и взяток не будет»1. Известно также, в каком поучительном виде изобразил состояниe Московского государства Котошихин. Известно, равным образом, и замечательное политико-экономическое сочинение «О Московском государстве» Юрия Крыжанича, в котором он подробно изобразил недостатки и потребности всего земства – торговцев, посадских и крестьян: смело говорит, между прочим, о поправлении тиранства и злаго владения; указывает средства для этого в политической свободе, или как он выражается, в слободинах, то-есть в льготах и вольностях народных; сильно нападает на лакомость или людодерство приказного начальства, жившего, – по его словам, – от продавания правды, и проч.
И действительно, нельзя было не вопиять земским людям в XVII веке, особенно со второй половины этого столетия. Московская централизация начинала сильно поглощать, сдавливать, стягивать областную жизнь. Повсюду в областях введено было воеводское управление, вместо прежнего выборного самоуправления и самосуда. Вольнонародная колонизация и свободное самоустройство городских и сельских общин окончательно заменились приказно-правительственной, преимущественно военно-стратегической колонизацией, казенным городовым делом, указанным устройством городов, острогов, и т. п. Равноправное, свободное экономическое саморазвитие земства сильно подрывалось несправедливым, вопиющим разъединением земства на тяглые и льготные общины; неравные государственные условия экономического состояния общин и частных людей порождали вопиюшее экономическое неравенство в народе: порождали множество голутвенных, обнищалых, оскуделых до конца людей рядом с отяжелевшими от богатства привилегированными людьми. Экономические интересы земства поглощались интересами и прибылью государевой казны; доходы народные стягивались тяглом, податями, или тяглыми и разными сборами в государеву казну. Сильно развивалась монополия казны, напр., в кабацких откупах, во многих промыслах, особенно
сибирских и поморских. Господствующим мотивом, принципом казны в распоряжении земскими доходами стало правило: как бы государевой казне было прибыльнее. Истязательность, запросливость казны доходила до такого воззвания к земским людям: «хотя ныне промыслов своих убавьте, да дайте денег казне». Народ недовольный кабацкими откупами и сборами в пользу казны, переставал иногда пить царское вино, так что кабацкие головы и целовальники, по причине малых кабацких сборов, доносили царю: «а в твоих, государь, царских кабаках питухов мало»: а царь строго упрекал воевод за недостаток кабацких сборов в таком, например, тоне: «вам бы где искать перед прежним прибыли, а вы кабаки хотите отставить, чего прежде не бывало». Началась, дальше, сословно-записная, или сословно-разъединительная систематизация и рассортировка земства. Вольные народоправные черные волости, к концу XVII века, окончательно разделены были на классы крестьян – помещичьих, казенных и дворовых. Систематически совершалось сословное и хозяйственно-бытовое разделение; различие между горожанами и поселянами, между городами и селами, между городским торгово-ремесленным и сельским земледельческим трудом. Крестьяне окончательно прикреплялись к сельской государевой и помещичьей земле, посадские – к посадской, городской земле. Крестьянам запрещалось иметь оседлость в городах, на посадах, устраивать, покупать и нанимать лавки в рядах, и позволялось только наездом продавать свои товары, с возов и стругов, на гостином дворе. Крестьян, свободно, самовольно селившихся в городе, на посаде, для промысла или торга велено свозить в деревни: посадских, свободно, самохотно селившихся в селах и деревнях, велено свозить на посады, кто где жил. Вместе с начатком постоянного, регулярного войска, начало организоваться и военное сословие, солдатство. Вследствие признания преступлением прежнего свободного доставления в попы и дьяконы земских людей, крестьян и даже рабов, вследствие строгих указов о ставленниках и «записных книг новоставленным попам и дьяконам» совершалось сословное прикрепление духовенства к церкви, систематическое отделение, обособление его от земства, как особой сословной касты. Вследствие разделения земского и церковного элемента духовенство теряло нравственную силу и влияние на земство, нравственно падало: земство отделялось, обособлялось от духовенства, предавалось больше умственному и религиозному влиянию своих народных грамотников, чем попам² и монахам. Наконец, образовалось особое сословие служилого и приказного городового дворянства. Бояре, дети боярские и приказные люди в приказных службах и в поместьях владычествовали над народом, обогащались на счет народа; боярство стремилось приобрести перевес над земством. Московские знатные бояре делались временщиками при дворе царя. «Царь молодой – говорили тогда некоторые земские люди – смотрел все изо рта бояр Морозова и Милославского». Таким образом, земское устpоeнье к покою людям, обещанное царем Михаилом Федоровичем на соборе 1619 года, не ладилось, или ладилось большею частью не в духе земства. Произошло даже разделение между государевым, царственным и народным, земским делом, – разделение официальное, высказанное самим царем Алексеем Михаиловичем. Этот царь не дал и той записи, какова учинена была по совету всей земли на земском соборе 1613 года; по словам Котошихина. «государство свое правил по своей воле, и того ради писался самодержцем; в его воле, чего хотел, то и мог сделать». Издав «Уложение», он дозволил выборным земским, в числе З15 человек, только выслушать его, да подписать. В «Уложении» (скажем словами графа Завадовского) написаны были законы не для свободных граждан, а для рабов, кнут, избранное орудие во исправление судей и тяжущихся и ко извлечению по делам истины, полагаем, был действительнейшею принадлежностью суда. Для поддержания суеверия установлены там нелепые предписания, и для праздных людей и обитающих в печальных изуверства убежищах, узаконены за учиненную ими самомалейшую обиду пени, чисто приводившие в нищету неимущих и обогатившие отрекшихся от мира». Неудивительно после этого, что до 160-ти человек протестовали против «Уложения» и заточены были в Соловецкий монастырь.
Вместо земского строенья, в духе народном, по воле, по общинно- областным, земским челобитным народным, царь Алексей Михайлович всякие дела, великие и малые – по словам Котошихина, – по своей мысли учинял, как хотел; первый, больше всех своих предшественников – московских государей, стал вводить, как тогда говорили, иноземские изменения, немецкие обычаи и поступки, немецкие чины ипочиновны, немцев и прочие языки, яко благодеев, принимал и честию велиею почитал. Это учение по мысли и воле царя Алексея Михайловича, без совета с земскими думными людьми, вопреки естественно-историческим, жизненно-народным, исстаринным началам земского строенья, – это учинение чинов и судов и обычаев иночиновных, немецких, сильно возмущало земских людей. Они не были врагами собственно-иностранцев, европейцев; напротив, гости, торговые русские люди сами ездили в XVII веке за границу, в Голландию и Англию; немного спустя, даже между расколо-учителями были ученые иноземцы, хорошо знавшие люторскую веру, французский и немецкий языки. Но русские земские люди возмущались этим немецким ученьем русского земского строенья, не сочинявшегося отвлеченно, а создававшегося жизнью всего народа, целого земства, своеобразно развивавшегося из духа народного. Вот почему, по словам одного хронографа, – в 1665 г. к царю Алексею Михайловичу приходил какой-то муж мудрый и советовал ему «не вводить, не учинять в гражданстве иноземские обычаи, чины и суды иночиновны». – «Что будет в гражданстве?» спросил его царь. «В гражданстве, – отвечал муж мудрый: – будут тайные похищения скипетров людей; вельможных будет постигать, как естественная, так и напрасная смерть. Затем последуют великие молвы, смущения и pазличные постановления уpяду гоpoдского, последуют ненавистные, в поношение и укоризну учиненные, законоположения, добpых обычаев смущения и меpзких прозябения. А из-за этого, будут великие скопища, сходы многонародные чувствительные. Бог да избавит, чтоб не выскочило оттуда какое-нибудь зло определенное. Тогда вельможам, боярам, начальникам пагубно будет; где будет суд и правда, там и браням не будет конца! Подданные восстанут против правителей за то, что сердца их сильно опечалены и тоскою наполнены. Хотя некоторые вельможи и помыслят об упокоении уставительном, и всяку жилу натянут, чем бы колеблимый народ мог успокоиться, но мало помогут. Притом, будут сборища, казна истощится и мучители, которые сильно воссвирепеют, погибнут».
Наконец, в добавок к общим мотивам недовольства, простой народ отягощен и раздражен был, в начале царствования Алексея Михайловича, повышением акцизной пошлины на самую жизненную потребность – на соль. Бессовестные чиновники, в роде главного судьи в Земском приказе. Плещеева, и управлявшего Пушкарским приказом, Траханиотова, страшно обижали и притесняли простой народ до крайнего разоренья. Бояре задерживали народные челобитные. В приказах судных не было правосудия, а к царю простой народ не допускали.
Все это вызывало громкий челобитный вопль земства, а за воплем – недовольство, раздражение и восстания. Вопияли, вопияли, таким образом, земские люди и на земских соборах, и в общинно-областных земских, и в частных челобитных. He услышали они жалованного слова; не получили успокоительного ответа на свои челобитные; не получили правильного, цельного и прочного земского строенья. И вот, вследствие разъединения, разделения государева и земского дела, вследствие нестройности, неладности земского устроения, – в земстве произошел разлад и раскол. Начались народные движения, бунты, ознаменовавшие царствование Алексея Михайловича и почти всю вторую половину XVII-гo столетия. Весьма многие земские люди с этого времени часто «государеву указу и повелению учинялись противны, и, преступив его крестное государево целование, про него, великого государя, износили непристойные речи, чего и помыслить страшно, и его государев указ ни в чем не слушали..» А там, далее, уж глухо слышалось страшное слово: «Антихрист!»
Взбунтовались сначала в Москве земские люди всею землею. «1648 года месяца мая в 25-й день – сказано в дворцовых разрядах, – грех ради наших учинилося междоусобство от земских людей: просили у государя Земского приказа судью Леонтья Степановна сына Плещеева, и государь указал им Леонтья Плещеева по их по прошенью отдать, и они междоусобством учинялись быть в непослушанье, а Леонтья Плещеева убили, и Посольского приказа думного дьяка Назарья Чистого убили, и домы их разграбили, и иные многие боярские домы, и стольников, и гостиные разграбили. И на завтрея, мая в 26-й день учинилась большая смута, и учали всю землею просить у государя убить окольничего Петра Траханиотова. И Петра Траханиотова велел государь им отдать, и они на площади Петра казнили.» Разъяренный народ останавливал самого государя на поезде, схватывал за yздy его лошадь, держал царя за пуговицы и кричал: «На кого же нам надеяться, как не на тебя, царь!» От разъяренности массы, – по словам Котошихина. – «и царица, и царевичи, и царевны запершися сидели в хоромех в великом страху и боязни».
Вслед за московским бунтом – бунт коломенский, бунт в Псковской земле, бунт в Новгородской земле. бунт в Устюге, бунт в Сольвычегодске., Словом, мир весь закачался, – как говорил тогда один из бунтовщиков. Бунты произошли во многих городах. По словам одного акта, «учинилась на Москве и по городам брань междоусобная, и доныне по городам мятеж».
По географической раздельности областей, по разрозненности мотивов, разрозненные местные бунты не могли объединиться в одну общую оппозицию недовольного земства. Потому они скоро, один за другим, были прекращены ... И, казалось, настало безмятежное, мирное время.
В это время, в тиши, на московском книгопечатном дворе, возникает первый толк, первое согласье раскола.
Никто тогда не думал, не гадал, что это будет могучая, страшная общинная оппозиция податного земства, массы народной против всего государственного строя – церковного и гражданского. Никто тогда не думал, что этот раскол возник для объединения, для обобщения всех бывших дотоле и будущих разрозненных местно-областных народных движений в одно общее оппозиционное согласие недовольного земства, для обобщения всех неудовлетворенных, челобитных воплей, желаний, стремлений, недовольств. антипатий, протестаций и верований массы народной в одну оппозиционную общинно-согласную, церковно- и гражданско- народную доктрину с подразделением только на разные частные толки и согласия. Тогда многие недовольны были только тем, что, например, Никон исправил по греческим церковным книгам своеобразные великорусские местно-областные разногласия, особенности в славяно-русских церковных книгах и в старинных народных религиозных обычаях. Равным образом, многие негодовали на то, что царь Алексей Михайлович вводит в старинное великорусское земское строение – иноземное, немецкое учиненье, немецки обычаи и чины. Но никто тогда не знал, что с тех пор, со времени патриарха Никона и царя Алексея Михайловича, раскол будет вековым отрицанием греко-восточной, никонианской церкви и государства, или империи Всероссийской, с ее иноземскими немецкими чинами и установлениями. Наконец, никто тогда не думал и не знал, что со времени разделения государева и земского дела, раскол возьмет на себя земское дело продолжать, развивать, по мере возможности, помимо государева дела, великорусское земское строение новых общин, согласий, сходов, советов, соборов, по исстаринным своенародным началам, путем новой колонизации, путем новой религиозной пропаганды.
А из малого зерна началось развитие раскола. Сначала небольшое согласье великорусских, московских протопопов и попов возбудило клерикально-иерархическое, поповщинское движение против греко-киевского исправления старых великорусских церковных книг и против сурового, строгого патриаршества Никона. Многие попы, дьяконы, дьячки, особенно так называемые тяглые, с радостью приняли новое поповщинское учение.
Вопрос о старых церковных книгах, по которым народ издревле учился грамоте в своих земских училищах, которые предки завещевали детям, скоро стал вопросом народным, земским. Это тем скорее, что исстари вопросы и дела церковные на Руси считались столько же земским делом, сколько и церковным. Областные общины, как, например, в смутное время, сами собою, по согласию своих земских советов, делали религиозные распоряжения, постановления. Даже сельские общины, по мирскому уложению, сами собою установляли для себя религиозные заповеди, узаконения; новгородско-поморские общины, вместе с псковскою, особенно отличались этим общинным земским вмешательством в церковные дела. На этом основании и вопрос, поднятый расколом стал вопросом земским. И тем более он получил земское значение, что раскол скоро представил перед народом царя Алексея Михайловича – Антихристом; отверг «Уложение», по многим узаконениям тяжкое для земства, и стал за исстаринные великорусские земские обычаи против иноземских, немецких нововведений. При том же один из сильных расколоначальников духовник царя, протопоп Стефан Вонифатьев, – как мы видели, – заступался за массу земства, за крестьян, защищал их от вельможей, бояр, писцов, ямских сборов и расходов.
Проникнув в мaccy земства, вопрос, поднятый расколом, глубоко затронул грамотников народных. Начались толки грамотников и стали появляться разные толки раскола, комбинируясь, обобщаясь в согласья. Грамотников этих, как своих народных учителей, с полной верой слушал весь простой народ: слушали земские люди, гости, купецкие и посадские люди, крестьяне, стрельцы, казаки, и обращались в согласья раскола. И стал раскол, таким образом, ученьем, толком, согласием земским, народным, жизнью и историей массы народной. Старина религиозная и мирская, гражданская, была основой этого ученья.
Из Москвы, из столицы древнего московского государства, царства, раскол быстро распространился по всем великорусским областям и стал принимать областное направление и устройство. Он стал оседаться, установляться, путем новой колонизации пустынных мест, лесов – в новые областные скиты, общины поморские: стародубские, донские, керженские, казанские, сибирские, саратовские, и т. д. по исстаринному обычаю, называя московскую раскольничью общину Москвою. Главным центром и исходным пунктом децентрализации областности, местного земско-общинного, религиозного и гражданского саморазвития раскола, была Поморская область – древняя колония вольного Великого-Новгорода, боярских фамилий, боровшихся с Москвою за областную свободу, колония вольных казаков и бобылей, средоточие народоправных черных волостей. В ней возникло демократическое ученье – не молиться за московского государя-царя. В поэзии поморского раскола изображается борьба Поморья с Москвой.
Из московской клерикально-иерархической поповщины, проникнув в массы земства, в городские и сельские общины, сделавшись, помимо попов, без попов, толком грамотников народных, раскол скоро стал беспоповщиной. И это направление он выразил опять прежде всего там же, на севере, в Новгородско-поморской области, где давно стали появляться беспоповщинские учения: где земские люди исстари привыкли жить без попов, ограничиваясь мирскою часовенною религиозностью; почему в писцовых книгах XVI и XVII века постоянно означались дворы поповы пусты. Притом, поморские черные волости исстари имели псковско-новгородскую привычку к мирскому общинному самораспоряжению церковными делами, и кроме того, с XVI-гo века находились под влиянием протестантских идей, шведских перебежчиков. Вместе с тем, сделавшись великорусским народным ученьем, раскол стал отрицанием грецизма, или того, что называется византизмом. Это потому, что с XV-гo века, со времени падения Византии в Великороссии стали ненавидеть, гнать греков. Известна печальная участь ученых греков, начиная от Максима Грека и до Арсения Грека, против которого московские расколоначальники особенно вооружились, так же, как и против малоросийских киевских ученых, так что в имени Арсения Грека, вместе с именами Никона и царя Алексея Михайловича, находили число антихристово – 666. По словам одного раскольничьего сочинения, про греков в половине XVII-гo века даже простой народ с насмешкою говорил, что им же нужно учиться у русских, а не учить русских.
С того момента, как раскол стал толком, ученьем массы народной, во всех классах ее появились расколоучители. Богатые гости, купецкие и посадские люди, не только сами распространяли раскол, но и своими капиталами поддерживали, усиливали и устроивали раскольничьи общины, согласья. Таков, например, был великолуцкий купец Иван Дементьев, ученик главного расколоучителя псковского и новгородского, протопопа Варлаама. Разъезжая по торговым делам по Новгородскому краю, купец этот, – по словам Денисова, – «всебогатый, преизобильный плод усугубил не в тридесять токмо и шестьдесят, но и во сто прозябаемый, яко и во граде, и в селах, и в весях, и во всех пределах новгородских нелепостно слово простираше. Откуду yбo пребогато показа подвизание свое. Колики убо утверди в древне-православном стояти благочестии! Колики научи новопреданных блюстися догмат! И не простии токмо люди, но и честныя и благородные персоны, и фамильные и славные лица в древнем благочестии всекрепко утверди быти». Таков точно был новгородский купец Лаврентий, «иже – по словам Денисова – харчевыми припасами куплю деяше: аще и неучен бяше книгам, но книги в дому имея, отовсюду собираше человеки на книгочтение и спасительные о словесех божиих беседы». Таков же был в Олонце богатый купец Александр Гуттоев, «имением – по словам Денисова – изобильный и многих утвердивший в благочестии, откуда слава о ревности онаго происхождаше». И множество, во всех городах, явилось подобных купецких и посадских людей-расколоучителей.
Крестьяне, в роде восхваляемых Андреем Денисовым, Василья Лисицына, из села Крестецкого, Евсевия Простого, каргопольского Леонтья и других, также «свободным языком похваляли древнюю веру, аще в беседах, аще на торжищах, во граде, в селах, или где случалось, ясно разглагольствовали, и прочих соседов и окрестножителей всежелательно и братолюбно доброревностно научали новин и Никоновых новоправлений весьма отбегать».
Дошло до сельских грамотников сильно распространившееся тогда мнение «яко бы по тысяще лет Рим отнаде, яко же книга о вере глаголет, а по 600 летех Малая Русь отступи к Риму, a по 60 летех и Великая Русь превратней в разные нечестия и нестроты многи: последнее отступление третияго Рима при Никоне подвижеся». И вот сельские, крестьянские грамотники по своему взяли это мнение в толк, будто «вера отпадала триста лет и наконец, в их время, отпала». И стали они измышлять свою, новую, русскую крестьянскую веру, так как и греческая вера прежде в актах часто называлась крестьянскою верою. Христианства, в его подлинном, полном учении в греко-восточных преданиях, крестьяне большею частью не знали, да и знать не могли, потому что они – по словам псковского архиепископа Маркелла – как «люди зело простые», от времен Владимира и до XVII века научились только именам: Христос, Богородица, в молитвах своих только и произносили эти имена, и молились всяк по своему разуменью, «елико кто что умеюще». Притом, самая большая часть великорусского народа была не что иное, как крещеная, обруселая Чудь, Финны: следовательно, эта половина крестьянского населения еще менее могла познакомиться с христианством по греко -российским церковным книгам. По этим причинам, некоторые из раскольников при допросах на суде прямо сознавались: «прямаго-де христианского ученья, как проповедует восточная Церковь, и от рожденья своего они не слыхали». И вот, зная только имя Христа, да слыша из апокрифических народных сказаний, будто Христос иногда ходит по земле, является людям даже на полях, некоторые крестьяне стали искать Христа, чтобы он показал им себя видимо.

Сияла вера много лет
И стала вера отпадать
И отпадала триста лет.
И из тех людей – были люди умные.
И, соединясь между собою тесно,
Послали людей на святое место
И пришли те люди
Подымать стали руки на небо.
Сзывать Бога с неба на землю
„Господи. Господи, явися нам.
В крест или в образе
Было б чему нам молиться и верити»
И быст им глас из-за облака:
„Послушайте, верные мои:
Сойду я к вам, Бог с неба на землю.
Изберу я плоть пречистую и облекусь в нее,
Буду я по плоти человек, а по духу Бог
Приму я распятый крест,
В рученьки и в ноженьки гвоздильницы железные,
Пролью слезы горючие.
Станете ли ко мне в темницы приходить,
И узы с меня снимать,
Десятую денежку подавать.

И вот, как легко в XVII веке демократизм массы разъигрывался игрой в самозванцы-цари, так точно, простой крестьянин Владимирской губернии, Муромского уезда, Стародубской волости, Иван Тимофеич Суслов, явился религиозным самозванцем, антропоморфически назвал себя Господом-Христом. И с тех пор самозванцев-Христов явилось несколько.

Сошел Господь с неба на землю
И рожденье ему было в стародубской стороне,
А житие его было в белокаменной Москве,
Спознали про него Иудеи на земле,
Предали его на муку, на страданье.³

Нельзя видеть в этом религиозном самозванце грубого богохульства. Скорее тут выразился мифологический антропоморфизм. В то время, когда вместе с прикреплением крестьян к земле помещиков и с появлением иночиновных званий, опличий и чинов, с усилением вельможества, боярства, личность крестьянина теряла свободу и старинное юридическое равенство с высшими городскими классами земства, какое неотъемлемо принадлежало свободным крестьянам до XVI-гo века, – в то время раскол, во имя религиозного и гражданского характера своего, возвышал личность крестьян. Раскол прославлял, возвеличивал простых поселян, невежд в поселянах, в роде Евсевия Простого; возводил их в святые, так же, как до XVII века, дети крестьян, наравне с детьми князей и бояре, достигали самого высокого почета, прославлялись святыми, чего с XVII, и особенно с XVIII столетия, крестьяне не сподоблялись. Только раскол возводил личность крестьян до апотеозы. В последствии, когда личность крестьянская сильно была подавлена, порабощена крепостным правом, окончательно нарушено было старинное юридическое равенство крестьян с высшими городскими классами земства; когда народные учения назывались дурацким расколом, слово мужик и дурак стали синонимическими и образовалась поговорка: когда, вообще, простой народ назывался подлым народом – тогда это религиозное самозванство христами-искупителями, так называемые христовщины, выражали не что иное, как мифическую, религиозно-антропоморфическую персонификацию крестьянского народовластия, мифическое возвышение нравственного человеческого достоинства крестьянской личности мифическое возведение ее до апотеозы. Эта мысль выражена в следующем народном стихе:

Дураки вы, дураки,
Деревенски мужики.
Как и эти дураки.
Словно с медом дураки
Как и в этих дураках
Сам Господь Бог пребывает.

Раскол затронул, возбудил своеобразную, русскую простонародную фантазию и мыслителъность. Везде, по городам, селам и деревням, на улицах, на торжищах, в хоромах купецких, в избах крестьянских шли толки о последнем времени. Словно наступала новая эпоха в жизни, в судьбе масс. Сходились на пир, на беседу, и здесь толковали о последнем времени. И было, впрочем, о чем толковать, когда началось страшное гонение на раскол.

Как у нас было на сем свету – во святой Pуси.
Во cлaвной матушке – каменной Москве.
Во мещанской третьей улице,
Не два солнышка сокатилися –
Тут два гости ликовалися:
Гость Данило Филипович,
Гость Иван, сударь, Тимофеевич.
В одно они место съединилися,
Друг другу они поклонилися
Поклоняется Иван Тимофеевич
Дорогому гостю богатому,
Даниле Филиповичу:
„Ты добро, сударь, пожаловать
В мою царскую палатушку!
У меня все, сударь, приготовлено,
И столы, сударь, расставлены,
На столах скатерти накрытые,
Изготовлены яствы сахарные
Со нивами со медвяными.
Добро, сударь, пожаловать,
Хлеба с солью покушати!
И я рад твоих глаголов слушати
Про твое время последнее
И про твой божий престрашный суд“.

Начались гонения на раскол. Стали раскольников везде стъискивать и ловить.

И когда то времячко пришло.
То до праведных дошло.
Стали праведных ловить,
В города возить стали и ковать,
Вязать, в земляны тюрьмы сажать,
Караулы приставлять.
Богатыe гости, купцы не щадили денег на выкуп своих единомышленников из тюрем и из темниц.
Уж как по морю по морю, по синему морю.
По Хва (ынскому и житейскому.
Плыли выплывали гости корабельщики,
Из дальних городов – израильских родов
Приплывали гости
К Ерусалиму граду – каменной Москве.
Приходили они к земляной тюрьме
«Аи вы гои еси, караульщики»
Что это у вас за темницы стоят
Что в темницах за невольники сидят?
Про что вы их бьете, про что мучаете?
Чтб на них пытаете, чего спрашиваете
Тут ответ держат караульщики:
„Ах вы, братцы, корабельщики,
Их про веру бьют божию истинную.
На них спрашивают самого Бога Христа4
Стали гости между собою оглядываться.
Выкупать стали, выручать.
И на волю выпущать.

Между тем, как в земстве усиливался раскол, то-есть отпадение земских людей, как тогда говорилось, от государева московского государства, и началась энергическая, решительная борьба раскола с силой правительственной, на юге, в степях Донской Украйны, на Волге, собирались народные борцы-казаки и все недовольные царствованием Алексея Михайловича. Собирались все те обнищалые, оскуделые до конца и разбродившиеся врознь люди, которые так долго, неумолчно и напрасно вопияли, в своих земских общинно-областных челобитных; против государственно-экономического неравенства земских общин и людей. Собирались те голутвенные. обнищалые люди, которые протестовали против исключительной привилегированности и льготы от тягла одних богачей, обогатевших от жалованных им вотчин, на счет тяглого земства; отяжелевших богатством многим от лежачей домовой казны, и построивших на посулы, на счет жалованных крестьянских деревень, на счет служебного приказного кормленья, каменные палаты, так что неудобь сказаемые. Собрались все эти голутвенные люди на Донскую Украйну, выбрали атаманом Стеньку Разина, и пошли с этим могучим предводителем вверх по Волге, против Москвы. И стали они избивать князей, бояр, воевод, всех приказных людей, всех богачей, разжившихся на счет льгот и привилегий. Стенька Разин объявил массам: «Я не хочу быть царем, a иду только избить всех князей, бояр, воевод и приказных людей, и хочу сделать вас всех равными!»

Тут, в бунте Стеньки Разина, раскол явился уж объединяющей силой, душой движения. Бунт Стеньки Разина был уже вместе и бунтом раскола, первым явным народным движением его, так как донское казачество тогда уже обратилось в раскольничью общину и возводило даже свои казачьи роды, круги до религиозное санкиш в образе религиозных рад или раде и святых кругов. В честь своего вождя освободителя от князей, бояр, воевод и приказных людей донские казаки в своем кругу воспевали песнь:

Аи у нас на Дону
Сам Спаситель на дому.
Ходит с нами
Во святом он во кругу.
Bзбранный воевода, наш сударь, батюшка!
Плывет по С тднм-реке да царски корабль.
Вокруг царского корабля легки лодочки.
Во лодочках верны царски детушки.
Пловцы, бельцы, стрельцы, донские казаки.

Древнее астраханское царство Стенька Разин хотел сделать, в противоположность Москве, московскому государству, царством казачества и раскола, к чему и после, со второй половины XVIII столетия стремились раскольники, особенно бегуны. В религиозно-общинном раскольничьем духе. Стенька Разин свирепо убил астраханского архиепископа и также покушался поступить и с астраханским воеводой.
Из Украйны Донской, из царства казачества, росколо-казачье движение отозвалось в Северно-Поморской области, в средоточии религиозного и гражданского раскола. Там казаки-раскольники, вместе с монахами соловецкими. – по словам митрополита тобольского Игнатия – «начали быть во всем противны не только хулами св. церкви, но и благочестивого царя не захотели признать своим государем». «Воры-сотники – читаем далее, в деле о соловецком бунте, – про великого государя говорили такие слова, что не только написать, но и мыслить страшно». Соловецкий бунт был раскольничьим протестом, антагонизмом Поморской области против Москвы. Потому он и изображается в одном раскольничьем стихе, как борьба Поморья с Москвою, с московским государством.
Бунт Стеньки Разина, бунт соловецкий, также как и поморские пудожские движения Емельяна Иванова, Власки «лихого вора» и других, были прекращены... Но раскол остался и живуч и силен. В бою казачьем, в бунтах народных он еще больше укрепился, закалился, так сказать, слился с кровью масс.
Между тем горе народное скоплялось все больше и больше. «Сердца народные были сильно опечалены и тоскою наполнены». Недаром к XVII столетию относят многознаменательную народную повесть о горе-злочастье. С XVII столетия, в одно время с умножением голытьбы кабацкой, простой народ особенно познал горе-злочастье и выразил его в своих многочисленных и разнообразных челобитных. Ото всего он разбродился врознь, убегал, но от горя-злочастья, по словам песни, не мог укрыться «ни в чистом поле, ни в лесах темных, ни в синем море».
«В лето1682 – читаем в хронографе – во время зимнее, начали люди сильно тужить по причине неправд и нестерпимых обид. Особенно начали злобиться на временщиков, главных судей, за то, что они мздоимством ослепили себе очи. Повсюду тогда, не только между мужчинами, но и между женщинами, шли речи об обидах, о неправом решении дел. А те, ближние предстатели царя, только вымышляли мниморазумное сами собой, а не на совете многих людей, презирая людей искусных, мудрых и старцев, покусились вводить в государстве веяния новые дела, в гражданстве – чины для дарования чести и суды иночиновные, подражая обычаям иноземским. Забыли они писанное, что отнюдь не следует вдруг вводить вновь иностранные обычаи, чины председательства, отличия, почести, знания, неслыханные в своем государстве, также перемену в одеждах, в обувях, в пище и питье, и – в совет о государственных делах не пущать иноземцев, потому что от перемен и необычных дел в государстве бывают большие и страшные смуты... Не для того не следует принимать иноземцев в думу или в совет, чтоб отнимал у них честь, или чтоб их ненавидеть, но для того, чтобы по совету иноземцев не произошли в государстве перемены по обычаям и делам их страны, перемены несогласные с нуждами государства. Больше же всего надобно беречься того, чтоб от обычаев иноземных не произошли в житье народном, т. е. в яствах и платье, проторы и убытки. Ибо если какое дело скоро входит в государство, и за то дело примутся люди, то уже большое происходит зло, а затем следуют страшные ненависти, является жадность к чужому именью. А когда эта жадность дотронется до чужих животов, тогда не будет единомыслия и любви между житейскими людьми. Тут уж происходит в государстве смута и мятеж».
«Вот и в это время – продолжает хронограф – голос народа такой раздавался: как может быть в мире многое множество людей, когда в судах нет правосудия, и, если правосудия не будет, то, конечно, в государстве предстоит переворот... Ибо вот уже, в царствующем городе начал возгораться гнев Божий от налогов начальнических и неправедных судов, а от того и мысли у людей начали возмущаться... Огонь ярости на начальников, на обиды, налоги, притеснения и неправосудие больше и больше умножался, и гнев, и свирепства воспалились».
Так было до 15 мая 1682 года.
Мрачный и бурный был этот день в Москве. Сильный ветер подул с страшным воем и визгом. Все небо подернулось темными тучами. Загремела гроза... И, в это время, раздался удар в большой кремлевский колокол. Забили в набаты и барабаны. Стрельцы взбунтовались. Поднялись полки всех приказов, вместе с бутырскими солдатами, и двинулись в Кремль, «воинским строем», с знаменами и барабанами, с мушкетами, с бердышами и с копьями и даже с несколькими пушками, сбивши с Ивановской площади боярские кареты вместе с лошадьми... Начались стрелецкие бунты, ознаменовавшие конец московского государства и начало всероссийской империи.
Раскол и тут поднял свое знамя. Он воодушевлял, возбуждал все стрелецкие бунты. Стрельцы, как и казаки, большею частью были раскольники. «Тогда объявились в стрельцах – пишет Матвеев в своих записках – многие раскольники, и получа своему зломыслию удобное время, начали советовать, как бы им раскол свой вновь утвердить и противную им православную церковь разорить. Для того избрали они себе предводителем Никиту-роспопа, прозваньем Пустосвята». В Грановитой Палате, где некогда бывали и земские соборы, в присутствии правительницы Софьи, на соборе высшей и низшей иерархии церковной, всего царского синклита, бояр, околышчих, думных дьяков, стольников, дворян и выборных людей из всех полков, раскол, вооруженный силою Стрельцов в последний раз торжественно объявил борьбу и спор с верховною властью и с архиереями грекороссийской церкви. В последний раз, в челобитной своей на соборе, он торжественно провозгласил свой догмат, с тех пор неизменный: «цари изнемогоша, архиереи надоша!» Далее, стрельцы, подобно казакам, восстали, под знаменем раскола, во имя равенства, против князей, бояр и начальных людей. По собственным словам их, они шли казнить бояр и вельмож уничтожать чины, звания и отличия. Раскольничьи попы с образами ободряли им в этом движении. Наконец стрельцы, вместе с расколом, восстали против немцев и немецких нововведений: они шли взять слободу немецкую, истребить ее до тла, передушить и перерезать иностранцев. Все эти движения стрелецкие раскол сделал движениями народными. По словам Крекшина и Матвеева, раскольники, «видя стрелецкое смущение в государстве, начали простой народ возмущать, подговорили в свой совет много народу, купцов, посадских людей, промышленников и чернь, и возжегся едва не весь народ»...
И стрелецкие бунты, наконец, были подавлены, и самые даже стрельцы были уничтожены. Но раскол остался живуче и силен, и сталь еще сильнее.
В то время, когда в Москве совершалась над стрельцами страшная казнь в восьмидневных кровавых актах мучительнейших побоищ, от 10-го до 31-го октября 1698 года... в то время в Северном Поморье, в области древнего вольного Новгорода, собирается новое народное согласие раскола. Оно возводит в догмат: «не молиться за царя и быть всем равными». Это – согласие поморское, выгорецкое, даниловское. С тех пор на вопрос: «Кто вы?» последователи этого согласья дают ответ вопрошающим: «Мы христиане евангельского проповеданья... священства не имеем и беглых попов не приемлем... За царя Бога не молим... все равны и особенных наставников не имеем... единого же согласия Данилова поморского».
Как живуч был в стрельцах, до последней капли крови, дух восстания, как в кустах обезглавленных тел стрелецких на кремлевской площади, – по словам очевидца Корба, – долго трепеталась жизнь в ужаснейшей агонии, так живуч был жизнью раскола стрелецкий дух демократического антагонизма. Он пережил самих стрельцов. Беглый стрелец Филипп основал новое религиозное и гражданское согласье, доселе живущее. Это согласье, гораздо спорнее, решительнее Даниловцев, возвестило догмат – не молиться за царя, отрицать все повеления и установления власти: лучше сожигаться, чем покоряться Антихристовой воле. Из-за этого собственно догмата стрелец Филипп и основал свое особое согласье.
Таким образом, изумительно, загадочно и многознаменательно, какое «непостоянство большое», по выражению русских людей XVII века, совершилось в образе мыслей большей части массы народной, в Москве и по всем областям, после всенародного согласья на земском соборе 1613 года. Во второе десятилетие XVII века избран был царь по согласию всей земли, а с последнего десятилетия XVII века стали возникать и сильно распространяться в массе народной противоположные согласья, – началось непризнание, отрицание царя...
Так кончилась древняя Россия. «Зде бо бысть последняя Русь: зде бо, от сего часа, на горшая изменения будет превосходити Русь царьми неблагочестивыми». С такой печальной, панихидной речью раскол шел за старою Россиею, на кровавых похоронах ее, совершавшихся Петром Первым.
Непрерывным рядом народных бунтов ознаменовался конец старой московской и земско-областной народной России. Ужасами кровавой народной борьбы отметилось в летописи народной введение старой народной России во Всероссийскую империю. Первому новоизбранному всею землею царю народ мирно, громогласно высказал в своих общинно-областных челобитных всю свою правду, все вопросы жизни; дал все жизненно-народные, общинно-областные материалы для земского строенья, для реформ. Громко стал высказывать он то же и второму царю новоизбранной династии. Никогда царь Алексей Михайлович не дал записи, какова учинена была по совету всей земли на земском соборе 1613 года; когда решенье вопросов народной жизни и земское строенье пошло по его одной воле, – как говорит Котошихин, – и по иночиновному учиненью, а не по народным земско-областным челобитным; когда сердца народные были сильно опечалены и тоскою наполнены, когда появилось горе-злочастье, тогда вспыхнули бунты городовые, особно-областные, угрожавшие было новою рознью областей, и земские люди учинились сильны и непослушны государю, явился Стенька Разин и пошел против царя Алексея Михайловича, и против князей, бояр, воевод и всех приказных людей – явился раскол и возопил: «Антихрист!..» Кровь старой народной России полилась рекою... Раскол все недовольство народное, все горе-злочастье4, все элементы бунтов народных, возвел в вековой народный заговор, в согласья, в доктрину. Дух Стеньки Разина, дух стрельцов, воплотился в живучую, неумирающую, вековую оппозицию раскола.
И чем так изумительно-живуча, могуча, энергична была старая народная Россия, когда богатырски, героически умирала в Москве с Стенькой Разиным, когда была вешана, резана, изрубляема, сжигаема, распинаема... в эту адскую годину стрелецких побоищ, и все-таки осталась живою в расколе? Что хотела завещать нам, воспитанникам новой, петровской России, старая народная Россия, когда послала по всем концам, по всем областям свою могучую, живучую пропаганду религиозных и граждански-народных согласий? Какое добро или зло она завещала низшим массам земства – крестьянству, мещанству, купечеству, солдатству, когда завещала расколу уловлять в свои согласия эти массы народа и по началам исстаринного земского строенья, развивать в согласиях братство, советы, сходы, соборы, выборное самоуправление, принцип сводных браков, общинного употребления капиталов и проч. . Что дорогого, святого было для огромной массы народа в старой России, когда она в расколе возвела до святыни, до апотеозы старину, и, под знаменем раскола, подняла вековую народную оппозицию, «брань с Антихристом» ?
Теперь нам не решить всех этих вопросов, пока раскол сам не раскроет свою таинственную, заколдованную, мистико-апокалипсическую тайну, завесу, которою прикрыто его полножизненное, горько-думное, горько-слезное прошедшее и неведомое будущее. А если бы разрыть могилы – архивы старой народной России: если бы разгадать, чего хотел, что закладывал, слагал в своем свободном земском строении в былые вечевые времена, что пережил и что дважды хоронил и под конец с горем-злочастьем схоронил земский великорусский мир – народ в своей старой народной земско-областной России, то, быть- может, поняли бы мы отчасти эту могучесть, энергию и жизненность борьбы народной, выразившейся в расколе. Видно, много уж неволи и горя прожил народ, когда он читал в .XVII веке повесть о горе-злочастье, когда стал обращаться в раскол. Сначала он лишился самородных принципов, зачатков особно-областной свободы и федеративного устройства, мирского и вечевого самоуправления и саморазвития после векового богатырского труда колонизационного самоустройства среди Чуди, Лопи дикой, среди черных диких лесов. Потом лишился он зачатков свободного, соединенно-областного, федеративного саморазвития и самоуправления в любви и в совете, лишился свободных мирских сходов по селам и волостям, свободных людских собраний или сходов на думы по городам, свободных сходов городских волостных людей вместе или областных земских советов и земских соборов – и лишился всего этого он в самой первооснове, закладке – в эпоху появления постоянных указов, в эпоху учреждения до 100 приказов, до 40 воеводств, а там – в конце XVII и в начале XVIII столетия – и губерний. Наконец, лишился он, ни за что, многих талантливых, удалых и добрых молодцов, сложивших головы за народное, земское, дело... И вот, познал он в XVII веке горе-злочастье, и пошeл со голытьбою со кабацкою за Стенькой Разиным, а со стариной народной – в раскол... И с тех пор великорусский раскол также плакал и плачет о мирском смущении или о расстройстве великорусского земства, миpa, о великорусской старине, о старинных уставных правах городских, и старинных соборах, как Украйна плакала над своей «розрытой могилой» исторической. Раскол, вспоминая старин, вопиял и вопиет:

Не могу быть без рыданья
Страх Антихристов мир устрашил
Милость с лестию в мир пометал.
Законы градские все истребил.
Временны соборы в конец низложил
Верных соборы истреблены.
Сонмы мерзостей умножены
Неопентавры завладели нами
В сластолюбии которые, – тех почтили всех.
На седалищах первыми учиниш.
А собор нищих возненавидели
Лихоимцы все грады содержат.
Немилосердые – в городах первые
На местах злые приставники.
Ко обычаям стран поганых все преконилися.
Взирай, душе, к горам, равно облакам.
Постизай собор мал оставших христиан

Как бы ни была дорога большей части народа старая Россия, прошла и она, похоронена Петром Первым. Но раскол остался, и живуч и силен и по своему встречал XVIII столетие.

II

Неприветлива, безотрадна была для большей части народа встреча нового столетия. На площадях и улицах Москвы еще свежи были следы крови народной. Ужасные стрелецкие розыски, аресты, тюрьмы, допросы, пытки, дыбы, костры, виселицы, кнуты, клещи, колеса, плахи, кучи смрадных трупов... Повсюду, по городам, по селам, в домах, на улицах, в кабаках, в харчевнях, в монастырях, даже в далеких, темных лесах, страшное, постыдное – слово и дело! И все новые и новые жертвы Преображенского приказа и Тайной Розыскных дел Канцелярии; беспрестанные жертвы застенков, пыток и казней... Таковы были знамения реформы Московского государства во Всероссийскую империю. «Пытки и казни – выразимся словами Карамзина – служили средствами нашего славного преобразования государственного».
Мрачно и грустно встречали новый 1700-й год в самой Москве и по городам купецкие люди, посадские, оставшиеся в живых и разосланные по провинциям стрельцы, старожилы-старики и все, кто любил русскую старину. С самого начала 1700 года разнеслась молва, будто с нового года «настали лета сатанины, «Антихристово время», будто Москва – падший Вавилон!». Весь тот год ходили в низших слоях народа какие-то недобрые, зловещие, мрачные, мистические слухи про царя Петра Алексеевича. В июне месяце в народе стала ходить молва о каких-то бунтовских листах и тетрадках. Разыскивали виновника...
В одной из глухих улиц Москвы, на Кисловке, в бедных хоромах, почти постоянно сидел в это время у стола мрачно-задумчивый книгописец. Перед ним на столе лежали «бытейские и пророческие книги» и какие-то листы, столбцы и тетрадки. На другом конце стола сидел его племянник и переписывал ему «Письма о последнем времени и об Антихристе». Взял ОН бытейские книги, летописи и хронографы и по ним «считал московских царей». И что же? По его счету выходило, что «государь Петр Алексеевич осьмой царь и Антихрист!.» Утвердившись в этом убеждении, книгописец стал писать на столбцах и тетрадках письма: «Настало-де ныне последнее время, и Антихрист в мир пришел, а Антихристом. – в том письме, ругаясь писал великого государя, также и иные многие статьи ему, государю, в укоризну писал, и народам от него, государя, отступить велел и слушать его, государя, не велел, а велел взыскать князя Михаила, чрез которого хочет быть народу нечто учинить доброе... А князь-Михайлово имя в том своем письме писал он для того: которые-де стрельцы разосланы по городам, и как государь пойдет из Москвы на войну, и они стрельцы собрався будут в Москве, чтоб они выбрали в правительство боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского, для того, что он человек добрый».
Написав эти письма «в тетрадках и столбцах», книгописец стал читать и раздавать своим друзьям и знакомым, и распространять в народе «для возмущения бунту». Жадно их у него покупали, списывали, читали и слушали. На дом к нему приходили слушать эти бунтовские листы и тетрадки люди всякого звания – и попы, и роспопы, и дьяконы, и пономари, и посадские – кожевники, иконники, садовники, крепостные люди и прочие. Он сам хаживал с своими тетрадками и столбцами ко всем этим людям, и к монахам в Чудов монастырь, в мещанскую слободу, за курские ворота, к иконнику Ивашке Савину, к садовникам, к портным мастерам, и проч. Везде он «чол свои письма и тетрадки о исчислении лет и о последнем веце, и об Антихристе, и в разговоре говорил: «ныне-де последнее время пришло, и Антихрист народился, а приводом называл государя Антихристом, а сказывал от бытейских и пророческих книг: «в апокалипсисе-де Иоанна-Богослова в 17-й главе написано: «Антихрист будет осьмой царь,» и считал московских царей, и говорил: «а по нашему-де счету осьмой царь он, государь, и Антихристом его, государя, называл». В хоромах у книгописца жили стояльцы – подъячий патриаршей площади с женой. Подьячий этот сказывал про книгописца: «слышал-де от него про государя всякие непристойные слова, чего и слышать невозможно, да он же режет неведомо какие доски, а вырезав хочет печатать тетради, а напечатав бросать в народ. И уже вырезал он две доски, а на тех досках стал печатать листы... те листы сталь раздавать народу безмездно». Но тут его схватили в Преображенский приказ...
Это тот виновник подметных бунтовских листов, которого отыскивали в Москве в 20-х числах июня 1700 года. Это был известный раскольник, Григорий Талицкий. Он, как было сказано, вычитал в апокалипсисе, что восьмой царь будет Антихрист. Потом он читал русские летописи, и по ним считал московских царей, начиная с Ивана III-го и с сына его, Василья Ивановича, который, – по словам летописи,– первый повелел писать себя самодержцем и в польских грамотах и в историях, и принял на себя областные титла. Талицкий начал свой счет московских царей с тех страниц областных летописей, где изображается трагическая, кровавая борьба областей с Москвою, с московскими царями, за земскую самобытность и вечевую свободу. На этих грустно-трогательных страницах областные летописцы сами смотрели на московских царей, завоевателей, централизаторов областей, с такою же злобою и антипатией, и с той же точки зрения, как современники Талицкого, раскольники, смотрели на императора всероссийского Петра Первого, устроителя новой политико-географической, петербургско- губернской централизации областей. В Псковской летописи, выразившей энергический протест против московского завоевания, Талицкий читал рассказ о завоевании Пскова московским царем, читал трогательный плачь Пскова о лишении вечевой свободы, и за ним, – следующую апокалипсическую жалобу псковского летописца: «Занеже писано в апокалипсисе, глава 54: пять бо царей минуло, а шестый есть, но не у бе пришел; шестое бо царство именует в Руси скифского острова; его бо именует шестый, а седьмый потом еще, а осьмый антихрист. Се бо приде на ны зима. Сему бо царству расширитися, и злодейству умножитися. Ох, увы!» Прочитавши такое предсказание в великорусской, областной, народной летописи, что восьмой царь из московских государей будет Антихрист, «Галицкий пересчитал по московским летописям московских царей и убедился, что государь Петр Алексеевич как восьмой царь, по его счету, Антихрист. И вот, он хотел поднять разосланных по областным городам стрельцов против Москвы, как против царства Антихристова. И для этого, – как сказано в одном указе 1701 года, – «ради возмущения людей, писал он письма о пришествии Антихристове с великою злобою и бунтовским коварством, каковому его учению многие последовали». С этого времени, учение раскола об Антихристе окончательно получило историко-политический смысл и во всей полноте выразилось в раскольничьем сочинении «Об Антихристе, еже есть Петр 1-й». Таким образом, как в первых московских царях, централизаторах, завоевателях, собирателях великорусских земель, областей, царств и государств, разрушителях особно-областного земского строенья и общинновечевого самоуправления великорусских областей, областные общины, особенно сильные сознанием вечевой самобытности, свободы, видели предшественников государя Антихриста, так точно в Петре Первом, разрушителе, уничтожителе созданной областными общинами в смутное время на местных земских советах и на общем земском соборе 1613 года соединенно-областной федерации и земских соборов, уничтожителе общинно-областной челобитной совещательности, гласности перед правительством, нововводителе губернского и провинциального расписания областей, великом централизаторе земско- областной администрации, экономии местных рабочих сил и проч. – в Петре Первом раскол признал давно предсказанного областными летописями московского государя-Антихриста.
Согласно с Талицким, все земские люди, недовольные реформами Петра, утвердились в том убеждении что с 1700 года окончательно утвердился в Великороссии в лице Петра 1-го, Антихрист: что Москва стала падшим Вавилоном; что нужно бежать в пустыни, в леса из царства Антихристова и основывать свои новые согласья и общины. Везде – в Москве, в областных городах, в селах, в домах, на улицах, на торжищах, в лавках, в кабаках, по дорогам, в далеких дремучих лесах, везде шел говор, что царь Петр Алексеевич – Антихрист. Вот в Москве, идет солдат Росстригин с званым гостем, служилым человеком Левиным, домой и дорогой говорит о Петре: «Я не знаю что делать, хочу бежать из полка: а не признаю, что он у нас государь: он Антихрист». – «Я давно знаю, – отвечает Левин: – что он не прямой царь, а Антихрист». Вот духовник князя Меньшикова, крестовый поп, прозваньем Лебедка, того же убеждения о том же ведет разговор с Левиным и другими знакомыми: «Петр – Антихрист, он и сына своего не пощадил, бил его, и царевич не просто умер: знамо, что государь его убил»... Солдаты говорили Левину, что «привезены из-за моря клеймы, чем людей клеймить Антихристовым клеймом, и сам государь по них ездил и привезены в Котлин». Особенно сам этот Левин, до болезненной экзальтации и энтузиазма, до умопомешательства убежден был и везде и всем проповедывал, что Петр – Антихрист. В Пензе, в церкви, он кричал народу: «Послушайте, православные христиане! Слушайте! Ныне у нас преставление света скоро будет!.. Государь ныне загнал весь народ в Москву и весь его погубит!., будет пятнать их и станут они в его веровать!». В пустыне Жадовской игумену он говорил тоже: «Нынче последнее время. Антихристово пришествие... Привезены в Санктпетербург печати... хотят людей печатать... Государь-Антихрист!». На базаре, толпе народной, он кричал: «Послушайте, христиане, послушайте!.. В Москву приехал царь Петр Алексеевич... Он не царь Петр Алексеевич, а Антихрист!.. Антихрист!.. И весь народ мужеска и женска пола он будет печатать... Бойтесь этих печатей, православные! бегите, скройтесь куда-нибудь!.. Последнее время... Антихрист пришел!.. Антихрист!..» Там, далеко, в лесах керженских, тоже шел разговор о Петре-Антихристе. «Куда-де какую притчу созываешь ты про Петра?» – говорил насмешливо раскольник Кузьма Павлов на речи казака Левшутина: – «в книгах писано, что онъ, Антихрист, лукав... А чоль ты тетрадь учителя Кузьмы Андреева? Лихо на него Петра в тетрадке показано». Раскольник Никита Никифоров привел на это доказательство: – «Нынче был у нас с Починок человек, был в Петербурге, сказывал про тамошние чудеса: собрал-де он, Петр, беглых солдат человек с двести, и поставя на колени, велел побить до смерти из пушки. Эко стало ныне христианам поругательство! Да что, полно говорил: страшно; называем его Антихристом, а нет ли его здесь, в лесу? Видите вы и сами, какое смятение и между нами». Тут перебил речь другой: «Что мотаться! Антихрист он, да и все тут!» и т. д. шли разговоры. Так говорили многие, и весьма многие, во всех концах России, и поминали Талицкого...
И вот, многочисленные массы земства, движимый убеждением, что в Beликopoccийском государстве, в губерниях и провинциях, вновь росписанных по указу, из «ближней канцелярии, из кабинета царского величества», царствует богоборный Антихрист-Петр, отшатнулись от империи и пошли во оземствование, в пустыни, в горы, в леса, устроять для себя новые, свободные от власти Антихриста, области. На основании убеждения, что православные городские и сельские общины, расписанные Петром на губернии, провинции и уезды, повинующиеся Антихристу и приставникам его, – губернаторам и прочим властям, – суть области царства Антихристова, раскол стал развивать, на новых местах, свои народные общины, не разделяя их на города и села. По общинному значению их, раскол называл их согласиями, сообразно с сельскими мирскими согласиями, как назывались крестьянские мирские сходы (например, писалось в первой половине XVIII века: по описи по мирскому согласию отдали и т. п.). Как демократизм донских казаков возводил до религиозного значения, освящения, казачьи рады, круги, так великорусский раскол, раскол массы земства облек в религиозно-демократическую форму крестьянские мирские согласия. По мере развития раскола, согласия разнообразились и умножались. Так. при Петре, пастух или скотник даниловского согласия при Андрее Денисове, основал пастухово или адимантово согласие, которое учило, что воцарившийся Антихрист дает свою печать наипаче в паспортах, посему должно отрицать паспорта, – прикрепленность к месту или к согласию. Это учение приняли все согласия раскола, так как все они отрицали припись, прикрепленность к Антихристову месту или к сословию. Все они уже при Петре-Первом, несмотря на страшные препятствия и полную гражданскую бесправность, стали стремиться к выходу из Антихристовых областей и к новому свободному территориальному, земскому, колонизационному устройству. Каждое согласие стремилось основать свою область или федерацию, союз нескольких местных общин. Так в общих чертах началось колонизационное общинно-областное самоустройство раскола во время гонения и бегства староверов из Антихристова царства в леса, пустыни и горы.
На севере, в Новгородско-Поморской области, в 1705 году возникает новое, согласие – федосеевское – и также учит, что царь Петр Алексеевич – Антихрист, что отнюдь не должно признавать его власти над собой. Вследствие такого учения, – по свидетельству раскольничьей Выговской Летописи. – постоянно собирались в Поморье от гоненья Антихристова староверы, отовсюду приходили всякого рода люди, и поморский раскол стремился к завладению всею древнею Поморскою областью. или Северным Поморьем, к самостоятельному, общинно-областному самоустройству, экономическому и народному саморазвитию и к общинному выборному самоуправлению. В царствование Петра, в Северном Поморье образовалась уже федерация из 13-ти скитов или станов, общин, наподобие старинных посадов, или сел, где селились мужчины и женщины, и свободно занимались торгом, пашнею, рыболовством и разными промыслами. Колонизационная связь и совокупность всех поморских скитов и примыкавших к выгорецкому общежительству по речной системе Выга и по расколу погостов, образовала одно целое федеративное или союзное согласие, наподобие одной волости или области. Раскольничья колонизация Поморья была сильная: отовсюду бежали туда крестьяне, посадские, бобыли, солдаты, казаки и всяких чинов люди. Там искали спасения от Антихриста. К 1729 году поморский раскол завладел большею частью олонецких волостей, которые в старину были новгородскими черными, народоправными. В этом году число поморско-олонецких раскольников дошло до 12448 человек.
В то же время, в Псковско-Новгородской области распространилось учение, что Антихрист пришел в мир уже в 1688 году и живет он «духовне по действу» в Велико-России. В связи с новгородско-поморскою раскольничьею областью и псковские, и новгородские общины выразили свою местную религиозную автономию, антагонизм Москве, как царству Антихристову. В царствование Петра, новгородско-поморские раскольничьи историографы, в укоризну Москве и наперекор московскому собору 1667 года, внесли в свою историю северного, псковско-новгородско- поморского раскола известную, любимую раскольничью, повесть «О новгородском белом клобуке», и в историческом сборнике своем поставили ее на ряду с «Историею об отцех и страдальцех Соловецких», в числе которых были псковские и новгородские страдальцы, и вместе с знаменитою «Соловецкою челобитною». Достойно также замечания, в этом отношении, что в 1722 г. посланный от синода монах Неофит, для разглагольствия с выговцами о церковном несогласии и устроении, обратил внимание на древнюю самобытную жизнь Северно-Поморской области, до покорения ее Москве, до XVI века, когда Северное Поморье было независимо от Москвы, московской епархии и московского православия когда св. София Новгорода и Соловецкий монастырь, независимо от Москвы, распространяли там христианство и когда Северно-Поморская область отличалась своеобразным, преимущественно мирским, часовенным религиозным устройством. Неофит спрашивал поморцев: «До царя Ивана Васильича православную ли имели веру?» – «Все православные Россияне, – отвечали поморцы – от начала крещения и до царя Ивана Васильича, яко же о сем многие истории засвидетельствуют».
Из Поморской области, a отчасти из московско-волжских городов, религиозно-гражданское учение об Антихристе распространилось в Низовом краю, в Поволжье. Там в темной, дремучей глуши лесов керженских, за трясинами и болотами, в скитах и починках лесных, около 1713 года, учил новопришельцев мужичок Кузьма Андреев. Он проповедывал, что «царь Петр Алексеич – Антихрист, от гданова колена, архиереи – еретики, а господа все, которые при милости государевой, – Антихристовы слуги!»... Утверждая такое верование, Кузьма Андреев заботился о распространении новой раскольничьей области в керженских лесах, в противоположность Антихристовым населенным местностям в губерниях и провинциях, учрежденных Петром. Он увлекал жителей из окрестных городов и сел и увещевал новопришельцев оставаться у них в лесной общине, где уж много было всяких чинов людей. «Вне лесов – говорил он – ныне царство Антихристово... Я шлюся на божественное писание. Слушайте! Нынче уже в мире Антихрист есть, и никто души своей не спасет, аще не придет к нам. xpиcтианам, а которые нынче живут в миpe, помрут!»... И действительно, при Петре была сильная раскольничья колонизация Нижегородской лесной области – лесов керженских, коломских, каменских, салавирских, лысковских, дорогучинских, гнилицких и других. В этих лесах уже тогда насчитывалось до 94-х скитов, которые с починками образовали федерацию, союз рассеянных в лесах дворов и келий. В начале XVIII-го столетия в трех только уездах: Балахнинском, Семеновском и Макарьевском, считалось около 30 000 раскольников, что составляло гораздо больше трети тогдашнего общего населения тех уездов. В 1719 году раскольников в Ннжегородском краю считалось уже 86 000 обоего пола, так что на каждую тысячу жителей приходилось 283 раскольника.
В древнем Астраханском царстве, уже после 1698 года, распространилось раскольничье учение о Петре, как об Антихристе. Здесь Петра называли «Антихристом», «неочесливым» и не желали ему здоровья. Стрельцы и казаки, под знаменем раскола, снова замышляли идти против Москвы. Атаман Носов, заводчик астраханского бунта, раскольник, говорил посадскому Бородулину и его товарищам: «Идите и управляйтесь с князьями и боярами, а в городах с воеводами; а на весну и мы к вам будем». Астраханская раскольничья пропаганда находилась в связи с донскою.
Точно также, учение о пришествии и воцарении в Великороссии Антихриста в лице Петра 1-го распространилось в лесах стародубских, в Оренбургском краю, по всей Уральской области и за Уралом в Сибири. И в эти области бежали тысячи веривших учению о Петре-Антихристе, бежали из царства Антихриста, и основывали, в лесах и в горах, новые общины, согласия; стремились собраться, сосредоточиться в новые вольнонародные, религиозно-гражданские областные общины. «Когда в Великороссии, – читаем в истории о бегствующем священстве, – что день, то умножались гонения на староверцев, тогда многие народы, оставляя свои природные места, сродников и Друзей, текли в Стародубскую область и там населяли пустыни: так населился Белый-Кладязь, Синий-Кладязь, Замшнево, Шеломы Слободы. Так населили они 17-ть богатых промышленных слобод, образоваших особую в XVIII-м веке хорошо устроенную раскольничью федерацию. И те слободы, по словам одного указа, расселены, как превеликие города, где премногое число беглых из разных городов богатых купцов». На Урале, около частных заводов, в лесах собирались Олончане, Туляне, Нижегородцы и другие великорусские люди: устроялись в пустыни и мало-по-малу завладевали уральскими заводами и мануфактурами – жестяной, проволочной, стальной, укладной и прочими. Богатые промышленные раскольники на заводах уральских, пермских и оренбургских нарочно дорого платили рабочим из раскольников, чтоб перезвать отовсюду как можно больше приверженцев своих согласий, общин для колонизации Уральской области, для независимого, самобытного территориального общинно-областного самоустройства и самоуправления. И вольные охочие люди из дальних мест приходили к ним. В Сибири тысячами душ выезжал народ из правительственных городов и из тяглых слобод в пустыни, оставляя дворы, животы, скот и хлеб: устроялся в новых, вольных слободах, в роде Утяцкой слободы и стремился устроить новую, самостоятельную свободную область по реке Тоболу с притоками, устроил свое общинное самоуправление и свободное общинное экономическое саморазвитие.
Короче сказать, мысль о воцарении Антихриста в Великороссии со времени Петра, мысль о морском смущении от страха Антихристова так была нестерпима для большей части народа, так мутила дух народный, что многочисленные массы земства забывали все свои страдальческие, вековые исторические труды, работы в великом деле первоначальной древней колонизации, обстройке России городской и сельской: оставляли свои города и села и шли в леса, в горы, в пустыни, снова устроять, колонизовать свою любимую Россию по плану старого земского строения. Словно рай потерянный искали они свою старую Россию в пустынях, в лесах. Недаром с XVIII-го века любимейшими стихами раскольников были стихи о прекрасных пустынях, о скитах и общинах в лесах, на крутых горах, и т. п. А сколько труда положил, какую богатырскую, страдальческую, или именно, как говорили наши предки, страдомую работу совершил наш простой народ в древней Poccии, когда шел, проторгался через все леса и реки Великорусской земли с своим топором, косой и сохой; поставлял путем торга, такие цветущие в старину города, как Славно-Торг или Великий-Новгород, Новый-Торг и Торжок, Вологда и Холмогоры; поставлял, путем гостьбы в Чуди, в Лопи, погосты: посажал на черном диком лесу починки, деревни, села и черные, народоправные общины; путем этих бесчисленных ивашковых починков, сенькиных ведений, и потом, в добавок, нес на себе, в XVI и XVII столетиях, до народогубительной постройки Петербурга, тяжелую повинность городового дела. Древние писцовые книги, все изукрашенные, испещренные, наполненные именами мужичков-колонизаторов, строителей, культоров Русской земли, служат наглядным памятником этой великой исторической работы и заслуги древне-русских гостей, купцов, посадских и особенно крестьянства. И теперь все эти труженики, строители древней России, городской и сельской, считая грехом быть записанными не в писцовые старые книги, а в подушную переписную книгу Петра 1-го, в книгу ревизии душ, притяжения, прикрепления личности, души царю, отвлеченной идее государства, оставляют свое старое земское строенье подвергаются доброхотно оземствованию, бегут в леса, в горы и в пустыни, чтоб спасти души от Антихриста и вновь колонизовать области, устроить посады, слободы вольные, свободные, на началах свободного общинного домоустройства и общинного самоуправления. По собственным словам их, страх Антихристов возвеял на мир, произвел мирское смущенье. побуждал их бежать из мира в пустыни. И вот почему, пустыня, в Антихристовы лета гоненья, была для гонимых староверов прекрасною матерью, любезною дружиною. Вот один из любимейших их стихов:

Прекрасная мати пустыня,
Любезная моя дружина
Пришел яз тебя соглядати.
Потщися мя восприяти,
И буди мне яко мати,
От смутного мира прими мя,
Со усердием в тя убегаю.
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по горам, по вертепам,
Да где бы в тебе водвориться.
Поставлю в тебе малую хижу,
Полезное в ней аз увижу
Кокушка в тебе воскукует,
Умильный глас испущает,
И на мене поучает
Пойду яз в леса разгуляться,
Плодовитые древа соглядати,
И те мне пользу показуют,
Труды любить прообразуют.
На котором дереве плода нету,
И те мене поучают.
Прекрасная мати пустыня!
От смутного миpa прими мя,
Аще из тебя и погонят,
Прекрасная мати пустыня,
Любезная, не изжени мя.
Не знаю себе, что и быти,
Да где мне главу подклонити,
Понеже Антихристовы дети
Всюду простирают на нас сети.
Хотят они нас уловити,
Антихристу покорити,
А веру Христову переменити.
Прекрасная мати пустыня!
От сего лукавого изми мя,
Потщахся в тебе убежати.

И так один за другим сбегались староверы в пустыни и мало-по-малу заселяли их. По собственным словам, стекались они в пустыни, на новые места, «изволяюще странствие оземствование паче утешения своими местами, от которых отступались, и сицевыми народами пустые места и зверопаственные населяхуся и вместо дерев, людей умножение показася, трава и тернии растущие в вертограды и садовия обратишася, гради втории показашася населением человек». И все это стремление их к новому колонизационному, общинно-экономическому самоустройству проистекало из одного убеждения, что в прежде населенных городах и селах великорусских в империи, водворился «Антихрист, иже есть Петр 1-й». Это внутреннее, непреодолимое убеждение твердило им, вопияло в них: «Удалитися и бегати нам подобает во Антихристово время от еретических жертв, понеже в откровении Иоанна-Богослова, в главе 12-й, писано, яко церковь побежит в пустыню, вернии христиане, истиннии рабы Христовы, побежат в горы и вертепы, и спасутся. Понеже Петр нача гонити и льстити и искоренять останок Pyси, своя новые умыслы уставляя... Господь чрез Иepемию пророка взывает: изыдите изыдите люди моя из Вавилона!»
Что ж, однако, какая магическая сила увлечения была в этом убеждении раскола? Ужели тут мотивировало массы одно отвлеченно-религиозное, религиозно-фантастическое или мистико-апокалипсическое верование. Нет, не думаем, да и нельзя думать так. Народ русский до того практичен, до того склонен к реализму, к положительности, до того неспособен оторваться от земли за облака, что землю взял за основу всего своего общинного устройства, социальную гражданственность назвал земским строеньем, людей называл земскими людьми, их собрания и думы земскими советами, земскими соборами, статистические таблицы земляным делом; единицы измерения и исчисления у него были непосредственно-натуральные, например: стреляние лука, выть, обжа, вода и т. п. Естественность воззрения до такой степени была в духе народном, что вот, только-что возникшее новое согласье раскола – пастухово, учит, что должно ходить по простой земле, а не по мостовой каменной: мостовая-де каменная Антихристова выдумка. Так точно и все массы раскола, крепко держась, по старине, за землю, за земство, за земское устроение и, подвергшись, в Антихристово время, оземствованию, пошли на новые земли, в леса и горы, искать нового колонизационного и материально-хозяйственного свободного земского устроенья. Если тут есть что-нибудь мистико-идеалистическое, так это только идеальное умосозерцание и искание свободного социального, народоправного самоустройства, саморазвития и самоуправления по реальной идее крестьянского мира, мирского согласья, мирского схода и крестьянской общины.
Какие же, однако, были эти реальные, практические, положительные, непосредственно-жизненные мотивы эмиграции, оземствования раскола и стремления к новому самостоятельному, независимому земскому устроению? Поищем, спросим, не скажет ли нам об этом кто-нибудь из самих раскольников или из современников Петра, а потом и все
согласья раскола петровской эпохи. Поищем в архивах собственных раскольничьих сочинений, их исторических сказаний о состоянии народа во времена Петра. В то же время письменность раскольничья получала широкие размеры и самое либеральное направление. У раскольников же были талантливые писатели, в роде историографов Денисовых. У них были свои библиотеки, и даже уж возникали первые в России книжные лавки. «В Москве – читаем еще в соборном акте 1681 года – всяких чинов люди пишут в тетрадях и на листах и в столбцах выписки, именуя от книг божественного писания и продают у Спасских ворот и в иных местах, и в тех письмах на преданные святой церкви книги является многая ложь; а простолюдины, не ведая истинного писания приемлют себе за истину, и вырастает оттого на святую церковь противление». Мысль, учение раскола так были жизненны, полны вопросов, что и слово его изливалось обильно. В царствование Петра раскольничья литература сильно распространилась и получила не только противоцерковный, но и гражданско-демократический смысл. Многое бы можно было узнать из этой раскольничьей письменности петровского времени, если б перечитать ее. К сожалению, гонения, тогда воздвигнутые на раскольничьи книги и рукописи, истребили их. Петр Первый, указом 1701 года января 31, запретил монахам держать по кельям чернила и бумагу. А с 1720 года, октября 5-го, является у нас ценсура, или предварительный просмотр рукописей, но следующему поводу: «Соделалось известным – говорит указ – что в типографиях черниговской и свято-троицкой-ильинской и в киево-печерской печатаются со многою противностью восточной церкви, например, в первой из них напечатан учебный часослов с ересью раскольническою и книга богомыслия, где явилась многая лютеранская противность. Вследствие того, указано не печатать в этих типографиях ни одной книги без дозволения духовной коллегии». Затем следовал указ 1721 г. марта 20, которым воспрещалось продавать в Москве изображения духовного содержания и книги, писанные и печатные без дозволения, под страхом жестокого ответа и беспощадного штрафования. Затем, в 1724 г., указом Синода предписано было духовным управителям объявлять раскольничьи рукописные книги. Таким образом, выходят справедливыми следующие слова недавно вышедшей раскольничьей «Церковной Истории»: «Староверы говорят, кому неизвестен дух Петра 1-го, какой был ненавистник древности. Все со времен Алексея Михайловича, памятники истреблены при Петре! Впрочем, хотя многие современные памятники вечному забвению преданы, и старообрядцам в России, под строгим наказанием, от лет Никона, да и до ныне совершенно уста заключены писать о церковных переменах: но, однако, у староверов малые некие тетрадные из рук в руки переписки влекутся».
Воспользуемся и мы этими «тетрадными переписками», какие есть под руками, для того, чтоб хоть сколько-нибудь уяснить тайные, сокровенные мотивы земских стремлений раскола с ХVIII-го столетия. Но, наперед, попытаемся, не найдем ли какое-нибудь подметное письмо от
сторонников земства и раскола против Петра и его нововведений. Подметных же писем, после Талицкого, являлось множество. Сам Петр писал в именном указе 1715 года января 25: «Многие являются подметные письма, в которых большая часть воровских и раскольнических вымышлений, которыми под видом добродетели яд свой изливают». В этом же, 1715 гиду, в Петербурге у симеоновской церкви, один старик подкинул противное Петру письмо, «не для чего иного, только соболезнуя о народе, к народной пользе, чтобы как было легче от податей. Потом, в Москве, приходский поп Авраам брал у того же старика какие-то «сочиненные им воровские о возмущении народа против царского величества тетради, брал их на дом, читал и держал больше недели. Потом, возвращая эти письма старику, поп говорил. «что то он делает хорошо». Что это за «воровские письма в возмущении нарда против его величествия писанные к народной пользе, чтоб как было легче от податей». Не найдется ли в них чего-нибудь для объяснения раскольничьего учения о последнем времени и об Антихристе, еже есть Петр I-й, для объяснения этого неудержимого бегства многочисленных масс народа, вслед за расколом, в лесные согласия, от «даней многих и новшеств» Петра? И кто сочинял и подкидывал все эти письма? Поищем и рассмотрим.
На первой неделе великого поста, в 1718 г, в одной из отдаленных улиц Москвы, недалеко от Сухаревой башни, в деревянном доме, в бедной палате своей, сидел с листом в руке, старик глубоко задумавшись. Перед ним на столе разбросана была кипа тетрадей. В одной тетрадке, в четвертую долю, на 18 страницах, «выписано вкратце из книги св. отца Григория Богослова, ко признанию мужа характира, дело гражданина, при смешении судии и законоположника: последнего чином, первого же делом таинственного измета учение». В конце этой тетрадки – приписка старика о характере, о деле гражданина, с намеком на характер Петра 1-го: «а той образ такой же внезапу найде на нас» приписал старик, сказавши «о злых и горьких многих видах того характера». Возле лежали выписки из апокалипсиса, из псалмов Давида, из других библейских книг и из творений Григория Богослова и Григория Назианзина. Далее, в четвертой тетрадке, кроме выписок из Григория Богослова, приписано самим стариком в начале какое-то «моление к велициим господием, сопрестольниим судиям и вождям», а в конце – «к архипастырям всея вселенныя, великия России учителием». В конце такая, между прочим, приписка старика: «написал сие мнением своим или чьим свыше повелением спи» много туги и скорби своей видел озлобление и преткновение израилевых людей, за ревность и жалость дому святого и душ христианских неповинно влекущих, но молю стократно вашу святыню... у земного царя прилежно упросите, чтоб он за великим страхом своим не повелел вам мя предати духовной казни». И много других бумаг лежало на столе.
Старик держал в руке письмо, которое начиналось текстом так: «Божественное писание глаголет слушатели православные: что есть человек, яко помниши его... Славою и честию венчал еси его, поставил ecu его над делы руку твоею, вся покорил еси под нозе его, ничто же остави ему непокорена, покорена ему суть всяческая, сотвори его Бог по образу и по подобию своему и самовластну повелено быти». Подле, на столе, лежал особый лист, на котором написан был отдельно этот же текст. На глубокие и вместе грустные думы наводил старика этот стих, которым начиналось письмо. Он думал о высоком достоинстве человека, о его естественном праве на личную свободу, на полное самоуправление даже на покорение себе природы. И потом, вдруг после этой думы, старческий лоб его нахмуривался, напрягался глубокими морщинами, как бы нависая над глазами, а глаза несколько вкатывались, впадали в глубь надлобья. И мрачная туга, скорбь, грустная дума отражались в эту минуту на лбу старика. От идеала текста мысль его переносилась к мрачной, грустной действительности в судьбе русского человека. От высокого идеала текста старик перенесся к печальному состоянию всего русского народа, в то тяжелое время казни стрельцов, жестоких рекрутских наборов, беспрерывного увеличения налогов и сборов с миpy, бесчеловечных грабежей, гибели посылаемого народа тысячами в Петербург, жестокого гонения раскола и проч. От идеала текста дума старика пронеслась по всей широкой земле Великорусской, по всем городам и селам, по всем хижинам горя-злочастья и даже по лесам заповедным... И вдруг, морщины на лбу у него сгладились, глаза сверкнули огнем, и тяжелая туга души, боль сердца облегчилась восторженной, твердой решимостью... И пятидесятисеми-летний старик, бывший подьячий в Артиллерийском Приказе, старообрядец Докукин, решился прибить в Петербурге, на площади y Троицкой церкви, возле дворца Петра, сочиненное им возмутительное письмо, которое он держал в руках. Из этого-то письма мы узнаём, что тогда, кроме многого другого, мутило, раскалывало пополам земство, не только разъединяло, расщепляло его на сословия, но и отторгало, отщепляло от него огромную массу народа в раскол. Как многочисленные массы земства бежали, вслед за расколом в леса и пустыни, отрекались от государства по тому убеждению, что настало последнее время Антихристово, так и Докукин хотел взбунтовать народ, также «признавая, яко бы нынешнее последнее время. С этой точки зрения он раскрыл нам многие жизненные причины, побуждавшие народ бежать в леса и пустыни, для нового самоустройства и торговопромышленного обзаведения. Вот то письмо, которое Докукин хотел прибить у Троицкой церкви: «Божественное писание глаголет, слушатели православные: что есть человек, яко помниши его, или сын человеческий, яко посещавши его, умалил еси его малым чем от ангел, славою, честию венчал еси его и поставил еси его над делы руку твоею, вся покорил еси ему под нозе его, ничто же остави ему не покорено, покорена же суть ему всяческая, но сотвори его Бог по образу и по подобию своему и самовластну ему повелено быти.
«Что смеем отвещать противу слова сего мы от нового Израиля и Иерусалима, живущие во Христове вере царствующего града Москвы и прочих российских градов жительствующие? речем ли чтo пpoтиву силы оного божественного писания, или останим? Если ныне верно нам слово cиe, или ни отвещаем ли что, или положим устом своим хранил, понеже стако противу рожна прати...
«Но зрите, о правоверные христианские роды, како мы... здесь живущие на земле, от онаго божественного дара многие отрезаеми и свободной жизни лишаеми, гоними из дому в дом, из места в место, из града во град, оскорбляемы, озлобляемы, домов и торгов земледельства, такожде и рукодельства, и всех своих прежних промыслов... и всякого во благочестии живущих состояния и градских и древле уставленных законов лишались; о суетных своих делах и в лестных учениих обычай свой изменили, слова и звании нашего славянского языка и платья переменили, главы и брады обрили и персоны свои ругательски обесчестили, несть в нас вида и доброты разнствия с иноверными языки... последуем их нравам и законам... Смешашася языком и делом их навыкоша, а свои христианские обеты опровергоша... и правый путь у нас исчезоша, странным и неведомым путем пойдоша... и неудобной и стремнинной путь себе многими трудами и потами приобретоша, свободные власти и чести отпадоша, по оному божественному писанию нам дарованный, видим делом совершаемо, а не письму сему последуем. Древеса самые нужные в делах наших повсюду заповеданы быша, рыбныя ловли и торговые и завоцкие промыслы отняты многие и везде бедами погружаемы, на правежех стоя от великих и несносных податей и не... оброков налагаемых, гладом истаеваеми и многие от того умерщвляеми, домы и приходы запустели, святые церкви обетшали, древоделей и каменосетцев отгнали, плинфы на созидания церквей и домов делать заказали, на воздух пути нам к жизни не указали и сами себе тамошнего пути не сыскали, а пришельцев иноверных языков щедро и благоутробно за сыновление себе восприняли и всеми благами их наградили, а христиан бедных бьючи на правежах и с податей своих гладом поморили и до основания всех разорили и отечество наше пресловущие грады... опустошили. И что иное рещи! И писания неудобно взнести: удобнее устном своим ограду положил. Но вельми сердце ми болит, видя опустошения нового Иерусалима и люд в бедах язвлен нестерпимыми язвами»..
Вот какие горькие мотивы, между прочим, двинули многочисленную массу земства в раскол, в леса... Остановимся на некоторых из них и подумаем...
Люди старой веры, вместе с Докукиным, вопияли при Петре, во-первых, против лишения свободной жизни и многие от того бежали в раскол. Этот вопль был не только выражением естественного права народного, но и проистекал из исторических, исстаринных воспоминаний приверженного к старине народа. В старину все земские люди, гости посадские и крестьяне, пользовались полным правом житейской свободы, жили на всей своей воле. Горожане назывались вольными мужами; крестьяне тоже – вольными, охочими людьми. Свобода была основой земского, территориального устройства народной жизни. Принципом свободного перехода земских людей было правило: вольным воля. В самом названии усадьбы, оседлости, ассоциации вольного, свободного труда выразилась идея свободы: свободное торгово-промышленное поселение называлось слободой – от слова свобода: писалось: ослободил слободу поставить. Вследствие сильной, несдержимой, полной воли развился в народе могучий колонизационный дух, широкий разгул, простор воли. Новгородский ушкуйник и волжский бегун, беглец древней России – вот типы этой воли и свободного колонизационного духа. Вследствие исконной, естественной свободы жизни, земские люди привыкли к свободному выбору поселения – на посаде, или в селе, или в лесном починке; привыкли к свободному выбору труда – торга, промысла, ремесла или земледелия: не знали каких-нибудь ратушных стеснительных ограничений и условий, кому торговать и промышлять при каких условиях; не знали паспортов – прикрепленности к месту или сословию, цеховой корпоративной замкнутости и крепостности, и т. п. И вот, когда появилось первое ограничение воли, прикрепление к месту, вместе с государственным тяглом; когда настало прикрепление крестьян к сельской земле, посадских к посадской – земские люди постоянно избывали от тягла, стремились жить на льготе, на воле, не хотя быть в тягле, чинились сильны и государеву указу непослушны, бежали на волю, самохотно селились в льготные, свободные торгово-промышленные слободы. В XVII веке образовался таким образом огромный класс народонаселения так называемых вольных гулящих людей и избылых от тягла. Эти вольные сулящие люди саможизненно, фактически выразили реакцию, протестацию против правительственного лишения народа свободной жизни. Точно также, вследствие естественного стремления земства, вольных, охочих людей к свободному колонизационному и экономическому самоустройству в XVII-м столетии во всех областях, около всех городов, заселились большие богатые торгово-промышленные слободы. Развиваясь на льготе, на свободе, эти слободы легко богатели, процветали торговлей и промышленностью, тогда как рядом с ними тяглые, несвободные общины постоянно беднели, оскудали и разорялись. «Ныне (читаем в актах про свободные слободы) нет Москве и около Москвы и по городам, на посадах и около посадов, заведены слободы... а в тех слободах живут многие торговые и ремесленные люди и дворники торговые крестьяне, и всякими промыслами и торгами большими на Москве и в городах торгуют и промышляют, и многими лавками и амбарами и соляными варницами посадскими владеют... а живут они всегда во льготе». Это свободное, колонизационное, самоустройство слобод выразило жизненно-народную реакцию против указно-правительственной колонизации, против лишения свободной жизни в казенных, тяглых общинах: выразило естественное стремление народа к свободному общинному самоустройству. А это живое экономическое процветание свободных торгово-промышленных слобод, в противоположность обеднению, обнищанию несвободных тяглых общин, выразило
естественный результат, закон свободного экономического развития, и вместе с тем представляло живой, фактический протест против всякого стеснения народной торгово-промышленной жизни. Отсюда видно, что сама жизнь народа естественно просилась к свободному территориальному самораспределению и экономическому саморазвитию. А как во второй половине XVII-гo века и в царствование Петра, с развитием всеобщей, всенародной крепостности и повинности государству, и свободные торгово- промышленные слободы делались государевыми, казенными, и класс вольных гулящих людей уничтожался, то, естественно, это должно было вызвать реакцию со стороны всех этих вольных гулящих людей и свободных слобод. Вольные слободские люди, привыкшие жить в своих слободах на льготе, на свободе, несмотря на все запретительные указы с 1648 по 1710 год, упорно продолжали жить в слободах, не платя тягла. А когда Петр стал их сильно преследовать и принуждать нести тягло и службы вместе с тяглыми посадскими людьми, многие из них бежали в леса, к раскольникам, в Малороссию, в Сибирь и там заселяли и основывали новые раскольничьи слободы. К ним туда с охотой бежали и из тяглых посадов купцы и посадские, жаждавшие свободной жизни. Точно также поступали и вольные гулящие люди. Петр Первый указом 1 июня 1722 года решительно уничтожал класс свободных, вольных гулящих людей: они должны были идти в солдаты, а если в военную службу не годятся, то искать других служб, или поступать в полные холопы к частным лицам: они уже не могли оставаться без службы, или, в противном случае, ссылались, как праздношатающиеся, на галерную работу. Несмотря на этот указ, вольные гулящие люди оставались и после Петра. А при нем от военной службы, от холопства и от галерной работы они бежали в раскол. Пока не было еще согласия бегунов, они приставали ко всякой странствующей пропаганде раскола, и в расколе, по старине, оставались вольными гулящими людьми, привольно бродили от Польши до тобольских раскольничьих слобод, от поморских скитов до керженских лесов.
При Петре все лишались свободной жизни. Ревизия 1719 года каждую душу отъискивала, записывала в «переписную книгу», делала крепостною государству. Паспорт прикреплял к месту или сословию. Фискалы на каждом шагу следили за гражданами, тайно подслушивали под окнами их домов, привязывались к зажиточным крестьянам и посадским, к богатым купцам. Каждый, дворянин ли, крестьянин ли, купец ли, должен был то-и-дело ждать «жестокой приказной присылки» из Губернской Канцелярии из Губернского Приказа. Вдруг наезжали солдаты, сковывали и «за пустую справку приказную» отрывали от семьи, от работы, волокли со всякою отповедью в город, за 500, за 600 верст, недель на 10. Молодой крестьянский парень только что женился, а тут вдруг наезжали офицеры с командой, сковывали его, в цепях, в страшную распутицу, вели в город забрить в рекруты и сажали в тюрьму или в острог. А крестьяне, в силу крепостного состояния лишались даже и права жениться без дозволения помещика. Плачется, например, и «бьет челом государю своему Ивану Прокофьевичу крестьянишко его Панька Кузмин: волею Божиею женишка y меня умерла, я после ее остались трое робят; и я, сирота твой, другой год не женат, а в чужих барщинах не дают, за вывод прошают рубля по три за девку; и ты пожалуй меня крестьянином по старому, есть в твоем государевом поместье, в деревне Полутице, девка у Мишки Абрамьева; и ты пожалуй меня, сироту твоего, Иван Прокофьевич, ослобони меня на той девке жениться. А Мишка Абрамьев жеребей земли свой совсем покинул, могуты его пахать не стало, а он, Мишка, и с девкою хочет брести из твоего государева поместья прочь». Точно также и посадским людям запрещено были жениться на волостных девках и выдавать замуж дочерей своих без увольнительных видов. Такие бесправные, даже и в семейном отношении посадские и крестьяне охотно бежали в скиты раскола, где и браков вовсе не было, а была «любовь Христова», женщины были эманципированы расколом, или брак основывался только на взаимном согласии, на любви, да много-что иногда на благословении родителей. Крестьяне, признавая несвободный брак, или союз мужчины с женщиной, не истинным, сами отправляли дочерей своих в раскольничьи скиты, как напр., говорил один поморский крестьянин: «ныне-де истинного брака нет; а ныне-де он большую дочь свез в Выгорецкое общежительство, да и младшую дочь хочет туда же отдать». Равным образом туда же, в мирские согласья раскола, бежали и крестьяне, которых тогда, – по словам указа Петра, 15 апреля 1721 года, – продавали как скотов, врознь! Бежал в раскол всякий, кто тяготился угнетенностью, порабощенностью личности, желал свободного исхода, свободной жизни. Раскол всех принимал. Он возвышал в своих учениях нравственное, человеческое достоинство простых людей; возводил их в почетные выборные должности, в бороде видел образ и подобие Божию знак естественного равенства всех людей. Раскол, Хотя и сам подвергался при Петре жесточайшим гонениям, но был оппозицией за свободу жизни и равенство прав. Это направление его особенно обозначится со второй половины XVIII столетия.
Далее, Докукин в листе своем вопиял: «Гоними из дому в дом, из места в место, из града во град, домов и торгов, земледельства, такожде и рукодельства, и всех своих прежних промыслов лишились... Рыбные ловли и торговые и заводские промыслы отняты». Действительно, если только вспомнить, как в царствование Алексея Михайловича и в царствование Петра крестьян и посадских постоянно свозили, вывозили, перевозили с места на место, с посада на посад, из деревни в деревню, или из сел на посады, с посадов в села, иногда за несколько сот, даже тысяче верст, то можно себе представить, как крестьяне и посадские, в самом деле в этой постоянной возне и передвижке лишались торгов и промыслов, земледелия и рукоделия. Посадские и крестьяне, по естественному стремлению к благосостоянию, по старинному праву свободного перехода, искали себе мест, где было жить льготнее, свободнее, промышлять или торговать выгоднее. И только-что укоренялись они в таких местах, обзаводились торгами или промыслами, начинали на льготе разживаться, как наезжали сыщики, воеводы с солдатами и вывозили их на прежние покинутые ими, места: или «бив кнутом нещадно по торгам их ссылали в Сибирь на Лену», с корнем разоряли. Между тем крестьяне и посадские, естественно, желая жить, торговать, промышлять свободно, нс имея могуты или не хотя платить государевых доходов, и презрев все прежние великих государей указы, опять неудержимо бежали. В 1682 г. все помещики и вотчинники в общей челобитной своей жаловались царям Иоанну и Петру, что крестьяне, – подымаючи их на дальние службы и, платя великого государя всякие подати – от них многие разбежались». Опять жестокие сыски, перевозы крестьян с места на место. Те же сыски, отвозы да перевозы крестьян, по указам 1683, 1698, 1706 и 1707 годов – и постоянно крестьяне лишались торгов и промыслов. Лишая крестьян свободно-выбранных ими мест жительства, пахотных земель, рыбных и других промыслов, не давали им и в городах свободно жить и торговать. Указом 1700 года 11-го марта предписано было: крестьян, живших в городах и плативших тягло, взять в посады; а которые из них в посады не хотели, тем запрещалось вовсе и жить в городах и торговать: запечатывали и конфисковали их лавки, кожевенные и другие заводы, и продавали. Князь Щербатов, хотя резко, но справедливо выразился о таких поступках с крестьянскими промыслами, что «худо поступили с крестьянами, когда вдруг лишали их промыслов городских». Далее, указом 29 октября 1707 года, крестьяне были лишены права брать на откуп таможенные и кабацкие сборы потому только, что они ведались не в ратуше и из них, в это время, набирались в драгуны, солдаты и рекруты. Между тем многие промыслы, прежде принадлежавшие крестьянам, теперь отдавались на откуп заводам и другим монополистам, например, рыбные ловли в Архангельской губернии. Крестьяне уходили артелями на заработки, наприм. в низовые города и в другие – кормиться красильным промыслом или другим каким-либо торговать, и их по причине правежей с миpa тягла, отрывали от заработков и промыслов, тащили на те места, где они были приписаны. В плакате 1724 года июня 26 предписано было отпускать крестьян на работу с паспортами не далее как на 30 верст от их местожительства. Между тем, сколько народу сгоняли на казенные работы и промыслы за тысячи верст!! Для постройки Петербурга пригоняли ежегодно, в течении многих лет сряду, из самых дальних областей, до 40,000 работников! Для постройки крепости на острове Котлине также тысячи народа вызывались из губерний: указом 16-го января 1712 года требовалось 3,000 работников; в 1714 году требовалось в Петербург и на Котлин – «к городовым делам» – 34,000 человек! Тысячи народа сгонялись в Азов; для прорытия Ладожского канала на 104 версты, на казенные заводы. Устроив более 200 фабрик и заводов, Петр приписал к ним тысячи крестьян! Смотрители заводские наживались, в ущерб самой коронной казне, а крестьяне изнурялись от заводской paбoты, без домашнего хозяйства. Все эти работы, очевидно, отрывали народ от торгов, ремесел заводских и других промыслов. Докукин жалуется, что древоделей и каменотесцев отпали. И точно, с 1712 года но 1718 постоянно переводили, сгоняли в Ингерманландию каменъщиков, кирпичников, мастеровых людей и ямщиков, и таким образом лишали крестьянские волости нужных людей; плотники из дворцовых волостей были наряжаемы в 1716 – 18 годах для заведения русских слобод около мызы Сари. В 1702 году даже из Кунгура, – по указу правительства, – высылали плотников для строения города Затона, а кузнецов на Таган- Рог! Такие казенные отлучки и работы естественно отрывали крестьян от заработков, промыслов и ремесел, да и крестьянские волости лишали хороших каменъщиков. кирпичников, плотников и других мастеровых людей. Затем Докукин жаловался, что земские люди «на правежах стоя от великих и несносных податей и оброков с голоду помирали и до основания разорялись; что на правежах их били нещадно»! Все это вопиющая истина, которую изображал Посошков, в которой сознавался сам Петр во многих своих указах. В именном указе сенату в 1717 году он сам писал: «Господа Сенат! Я слышу по сторонним ведомостям, что в губерниях несносные правежи чинятся». Правежи тиранили народ, подати и бесчисленные и разнообразные поборы не только поземельные и подушные, но и хомутейные, прикольные, посаженные, мостовые, пчельные, банные, кожные, покосовшинные, с подводчиков десятые и тому подобные вымышленные сборы просто разоряли народ, или причиняли людям трубацию великую, – как выразился Посошков. Оттого раскол и восстал против даней многих.
Как крестьян, так и торговых людей отрывали от торговли. Например, из городов Европейской России посылали купцов на службу, в головы и целовальники, в отдаленные сибирские города. Кроме того, многие гости всех сотен, купецкие, посадские и промышленные люди всех черных сотен, от волокит и притеснении приказных людей вовсе отбыли своих торгов и промыслов, – как писал сам Петр в указе 30 января 1699 года. Далее, Берг-Коллегия и Мануфактур-Коллегия, централизуя в казенное ведомство местнообластные естественные материалы и условия народной промышленности и раздавая привилегии большею частью одним иностранцам, лишали тысячи народа вольных ремесел, заводских и рукодельных промыслов! Между тем и для видов самого правительства, Мануфактур-Коллегия – по словам Щербатова – «разными злоупотреблениями не только полезна, но и вредна учинилась». Затем, были целые разряды людей, например, служилые, которым решительно воспрещались какие бы то ни было торговые промыслы. Наконец, за одно брадобритие, за старую веру, лишали права на подряды, отрывали от домов, от торгов и промыслов, везли в застенки Преображенского приказа и Тайной Канцелярии, ссылали в Рогервик, в Сибирь. Отрывая от собственных промыслов, гнали их на работу в казенные заводы. От этого гонения старообрядцы оставляли свои домы и промыслы и рассеевались по лесам. Так было, напр., после 1702 года, когда выговцев заставили работать на железных заводах повенецких. «И от того времени – говорит летописец их – Выговская пустынь быти нача под игом работы у повенецких заводов, а ведома на петровском заводе. И начаша людие с разных городов, – староверства ради, – от гонения собиратися и поселятися по блатам, по лесам, между горами и вертепами и между озерами, в непроходимых местах скитами и собственно келиями, где возможно». Во внутренних великорусских областях староверы скитались из дома в дом, из города в город, из села в село, чтоб только укрыться от гонения. «Многие раскольники – читаем в сенатском сказе 1722 года – не хотя себя объявить, кроются, переходя живут по городам, селам и деревням, где им сколько тем укрывательством прожить возможно. И для того укрывательства наймуют земли, дворы и прочие жилища, дабы познаваемы не были». Беспрестанные доносы и строгие розыски также заставляли старообрядцев скитаться из места в место. Например, когда в Поморьи поп Космозерского села донес отпиской в Олонец, что «из Выговской пустыни соловецкие старцы для учения народа ходят по волостям и из оных старцев одного, именем Питирима, поймали и послали за караулом в Олонец», это происшествие возбудило деятельные и строгие розыски. «И бысть в то время всем староверам страх велий и в Суземске бысть страх всем боящимся гонителей, и всякому жителю пустынному бежащу от своих келий» – говорит «История Выговской пустыни». Даниил Викулин, за которым послана «погоня и сыск», принужден был скитаться по пустынным местам, по островам в Онежской Комсогубе, скрываясь в шалашах у рыбаков. На Саро-озере раскольник Харитон сжег келию «того ради, дабы слух прошел, яко бы людие гонимии сгореша». Толпа испуганных раскольников скиталась всю весну в чащах лесных. Точно так было в стародубских лесах, когда стародубскому полковнику приказано было тамошних раскольников обращать в православие «Таковому указу разгласившуся – повествует историк бегло-поповщинский – ревнители древних преданий бегу яшася, по разным местам разлияшася; гонению в Великороссии на староверцы належащу, мнози оставляюще своя отечества, течаху во оная на Ветке прославляемая места, изволяюще странствие, оземствование паче утешения своих мест». На Дону то же было при Петре. Казачий атаман Некрасов с товарищами своими Гаврилом Чернецом, Иваном Дралым, Козьмою и Савельем Вориновыми, набрал на Дону кружок людей, и, разграбя селения около Царицына, Дмитриевска и Саратова, ушел с ними на Кубань, отдавшись в подданство крымское, в 1708 году. К нему туда толпами побежали гонимые в России раскольники, оставляя домы и промыслы, побежали казаки с Дону, из Голубинской, Чирской и других станиц. Там все эти беглые раскольники поселились целыми слободами между станиц казачьих.
Вследствие таких гонений, по причине разорения многих купеческих, посадских и крестьянских домов, торгов, сельского хозяйства, ремесел и заводских промыслов, естественно многочисленные массы должны были искать новые, свободные от гонений и запрещений, места поселения, вновь заводить торги и промыслы. И вот, раскольничьи скиты и слободы, несмотря на все гонения, еже при Петре мало-по-малу обстроивались в лесах новыми починками, расчищали из-под лесов пашни и огороды, обзаводились торгами и промыслами. С починков начиналась раскольничья колонизация в лесах, как к в древней России было, при первоначальной колонизационной расчистке и обстройке Великорусской Земли. Так в керженских лесах починками назывались первоначальные раскольничьи поселения, состоявшие из одного двора или из одной кельи. Как в древней России, – по словам одного памятника XIV века – земледелец паче дому любил пустыню, сначала один забирался в темный, дремучий лес, и nocaжал починок на лесу, потом к нему приходили другие вольные, охочие люди и ставили новые починки, так и при Петре, одинокий старец углублялся в леса, ставил хижу или келью, «пахал пашню кочерюгою и сеял под гарью». Потом к нему приселялись другие, третьи и т д. Лесная скитская колонизация и культура раскольничья совершалась точно также, так в древней России шла колонизация и культура, под влиянием монастырей и пустынь. Вот, например, пришел в Северное Поморье, около 1691 года, старец Корнилий, сын земледельца из Тотьмы. Долго скитался он из пустыни в пустыню; наконец, поселился на реке Выге, в особом ските, на верховских лесах. Около него приселился скитник, старец Серий, с молодою девушкою, сестрою своею, и помогал в работах старцу Корнилию. Слухи об отшельнике старце-Корнилии распространились в Поморье.
«И начали людие – говорит «Истоpия Выговской пустыни» – к отцу Корнилию приходити от градов и волостей от гонения; он же их учаше древле-церковное благочестие хранити, а от Никоновых новин бегати и удалятися». И вот стали к нему собираться выходцы из онежских погостов, из нижегородских лесов, из Москвы и из других местностей России, гонимые преследованием старой веры, поселились по р. Выге, на речке Ковже, y Таго-озера, около погоста Маселги, у Воло-озера, у Тамбичь-озера, y Кодо-озера, у Викмозера. Пришел в пустыню Выговскую и знаменитый в истории раскола Андрей Денисов из Новенца, и поселился с товарищем своим Иваном Белоутовым, между озерами Таго и Белое. «В чащех леса скитающеся – так рассказывает «История Выговской пустыни» о первоначальном поселении Андрея Денисова – богородное оное и самоизлюбленное начинают житие: ни стены, ни покрова от зимния студени имуще, огненней точию преседяще нудии и от принесенных с собою потреб мало вкушающе. Зимнему же пришедшу времени и весенним солнцем озаряемым днем начинающимся, келию себе малу соградиша, между двема езерами, ею же едино Тагозеро именуется, другое же Белое нарекается. На таковом пустом вселившеся месте, гору точию сожительницу и ручей себе соседа избраша». Потом, соединившись в один скит с Данилом Викриным, Андрей Денисов съездил домой, увез от отца своего «вещь честну же и тяжко-ценну, cecтpy свою любезнейшую девицу Соломонию». Начались в кружке собравшейся братии новые труды: постройка жилищ, расчистка леса под пашню. Услышал об этом неподалеку живший скитник Захарий Степанов и явился к ним на лыжах приглашать к себе. Этот скитник удалился с отцом своим, матерью и сестрами в пустыню «от гонительного мучения и мирского смущения» еще в 1691 году. Он был житель прежде Толвуйской волости. Место на р. Выге, где поселился Захарий, было покрыто густо лесом: сосною и ельником по обеим берегам реки. Весною они обрубили сучья у деревьев по берегу на значительное расстояние и зажгли: время было сухое, лес разгорелся, деревья повалились, и новые жители на огневище начали хлеб сеять, мешая рожь с ячменем. Захарий перезвал к себе все общество Данилы Викулина. «И собрашася все на место – говорит Выговская Летопись, – и помолившеся Богу и иеша молебен на месте и начаша бревен сещи вальнягу, около того места». Началась в широких размерах обстройка Выговского общежительства. Данила Викулин был «собиратель братству». «И поживши зиму и лето – продолжает та же летопись – труждахуся и на осень начата бревны сещи... И начата к ним люди приходили из разных мест и градов и оные же отцы Даниил и Андрей принимающе их с любовью и учаше... Но в то время еще весьма скудно живуще, нужным и скудным пустынным житием... и с волостей к ним в пустыню тогда еще не было дорог, – на лыжах с кережами хождаху. И потом приидоша два мужа с Москвы ведущая писания: един именем Прокопий Макарьев, другий Василий, иже последи в иноческом чину Варлаам наречеся и из других мест иныя многия... начата к ним людие приходити и умножатися, и пашни пахати по крежам и по лесам, суки сещи и палы прятати и хлебы не одни по кряжам имающе и кормящеся с великою скудостью и нуждою пашнею своею, и начата скот держати и дворы скотские поставили: конской двор на братской стороне, а коровей на другой стороне у сестер... И бысть в то время глад и хлебный недород и частыя зябели и годы зеленые не соспевали, и бысть y них велия хлебная скудость и глад. И поставиша на Выгу мельницу, от монастыря за шесть поприщ вверх реки, мелею и толчею, и начата солому ржаную сещи и толочь на муку, и начаша хлебы соломянные ясти, точию раствор ржаной, а замесь весь соломянной муки; хлебы в кучи не держалися, помелом из печи пахали властяжные бураки и коробки, и начата такой хлеб ясти, и такова скудость бысть тогда, что днем обедают, а ужинать и не ведают что, многажды и без ужина жили. И бысть велия скудость и нужда. Того ради и обрали тогда у всех в братстве, что у кого с собою из миру принесено было, деньги и серебряные монисты и платья, и послаша Андрея Денисиева и с ним своих людей, для промыслу хлебного в Нижний, по Волге, понеже в то время тамо вельми хлеб дешев был, – четверть в две гривны, тамо промышляюще хлеб чрез добрых людей в милостыню просили и водою привезоша в Бадоги, из Бадог перевезоша на Вытегру, а с Вытегры в Пигматку летом на судне, а из Пигматки начаша оный хлеб в крошнях на себе носити в монастырь и носящие рожь пареную ядяху. И бысть в то время в монастыре велия скудость и нужда хлебная и всяких потреб, а братство убо умножашеся уже числом, до полуторых сот человек и больше было мужеска пола и женска и малых ребят, с отцами и с матерьми из миpy приведенных». Так сначала Выговская община была бедна и неустроена, а потом все более и более устроилась. Она называлась монастырем по старинному обычаю, когда монастырями назывались и погосты новгородские, как известно из писцовых книг». В существе же, Выговская община имела характер чисто мирского согласия похожа была на раскольничьи слободы – стародубские, сибирские и другие. Обитатели ее – по словам Выговской Истории – жительским житием жили. И действительно, уже в начале XVIII-гo столетия весь материальный быт общины имел мирское житейско-хозяйственное устройство. В Выговской обители были особые кельи или строения для «работных людей», особое место, где «лучину щепати и дровни делати», особая «келья чеботная швальня», особые больницы – «немощным людям и старым», особая «портным швалям швальня», особое помещение для мастеровых людей медников. Было скотоводство, и конские скотные дворы. Были кирпичные заводы. Женский скит, устроенный в 26-ти верстах от выгорецкого, на реке Лексе, хотя был «с Выгорецким общежительством в общем питомстве», но имел и свое хозяйство, свои пашенные и луговые поля, своих работников человек с 30. Чем дальше, тем больше устроилась Выговская община в экономическом быту. В голодные годы, в случае хлебного недорода, Выговцы, как древние Новгородцы и Поморцы, с общаго совета, посылали надежных людей на Низ и в другие местности промышлять хлеб и деньги. Андрей Денисов с братом поехали в Нижний и в Москву, другие поехали в Новгород, в Псков, в низовые города, в Архангельск, другие поехали на Мурманский берег на рыбный промысел, закортомили выгорецкие рыбные ловли и в других озерах ... В Каргопольском уезде, на речке Чаженке, взяли в оброк пашенную землю, мерою шестнадцать верст во все стороны. Промышленность развилась, и Выговцы стали богатеть. У них не только не было недостатка в хлебе, но они стали продавать его. Андрей Денисов неутомимо путешествовал по делам торговым, приобрел кредит, занимал «на торг» деньги, закупал хлеб и отсылал для продажи в Петербург. На петровских заводах и на Вытегре Выговцы имели свои постоялые дворы и амбары и «своих людей держаша для торгу и приезду всех».
Так уже в первое десятилетие XVIII-го века, несмотря на все гонения и невзгоды пустыня стала богатеть. Так точно и другие раскольничьи общины, скиты и слободы, мало по малу получали экономическое благоустройство. Но цветущее саморазвитие их начинается собственно с 80-х годов XVIII столетию когда капиталы и торговопромышленное процветание раскольничьих общин приобретают даже перевес над экономическим благосостоянием многих православных общин. Об этом в свое время будет речь. А теперь обратимся к тому. на что еще роптали люди старой веры при Петре.
Лишаясь многих торгов и промыслов в городах и селах, народ лишался при Петре и многих естественных материалов для промышленности. Казенное строительство империи развивало казенную монополию в пользовании естественными произведениями. Так Докукин вопиет к народу, что древеса самыя нужныя в делах народных повсюду заповеданы быта. Это вопль земских людей против лесных законов Петра. Петр Первый, как известно, называя государство «своим, великого государя, государством», смотрел на лес, как на материал для «своих государевых дел» и преимущественно для кораблестроения. Отсюда появились заповедные государевы леса, и все внимание Петра обращено было на сбережение этих заповедных лесов. Отсюда появилась строгая запретительная система, на которой основан целый ряд указов о лесах. В 1703 году Петр велел во всех городах и уездах описать леса, от больших рек в сторону на 50 верст, а от малых, сплавных, впадающих в большие реки, на 20 верст. И вышло, таким образом, как найдено было по смерти Петра Верховным Тайным Советом, что если пространство заповедных лесов определить в натуре, то, по близкому расстоянию рек между собою, едва ли находилось место, где бы не было заповедных лесов. Дуб, клен, ильм, вяз, карачаг, лиственницу, сосну в 12 вершков и больше запрещено рубить всем без исключения и за всякое вырубленное дерево, кроме дуба, определен штраф в 10 рублей. За дуб же, даже за одно дерево, и за большую порубку остальных заповедных дерев, назначена смертная казнь. Лишаясь, таким образом, самых нужных в хозяйстве дерев, народ естественно был недоволен указом Петра, потому что он не был нисколько сообразен с хозяйственными потребностями и обычаями народа: во многих случаях народ не мог обходиться без дуба и других заповедных дерев; крестьянину нужны на телеги, сани, оси, полозья, обручи к большим чанам – дуб, клен, вяз, карачаг, лиственница. И вот народ рубил эти леса, несмотря на то, что они были заповедные. Зато – смертные казни, кнуты, вырывания ноздрей, и проч. Упорное нарушение закона ясно показывало, что закон шел в разрез с жизненными хозяйственными потребностями народа. Hо закон о лесах шел-таки дальше. Наконец, издана была Петром подробная вальдмейстерская инструкция, в которой сведены все прежние указы о заповедных лесах, определены и заклеймены заповедные породы дерев, опять самые нужные для хозяйства народного, распределены для хранения заповедных лесов вальдмейстеры по речным системам; заповедные леса разделены на звенья, к ним приставлены драгуны и солдаты, а если их не было, пригонялись крестьяне для стороженья заповедных лесов, и проч. Результатом всего этого были стеснение и недовольство народа. Многие заповедные леса стояли без всякого употребления корабельным адмиралтейством, а народу строго запрещено было ими пользоваться. Вальдмейстеры и их подчиненные, получая жалованье из штрафных
денег, бравшихся за порубку заповедных лесов, притесняли народ и назначали часто большие штрафы за такие порубки, за который по инструкции вовсе не следовало взыскивать. Самое запрещение рубить леса без разрешения вальдмейстеров, вело к притеснениям народа, потому что крестьяне, в случае нужды в лесе, должны были бросать свои работы и ехать к вальдмейстерам; а вальдмейстеры своими проволочками вводили крестьяне только в убытки. Вот почему и люди старой веры, люди народа, горько жаловались на то, что деревья самыя нужные в хозяйственных постройках и делах повсюду были заповеданы. Староверам простор дремучих, темных лесов и свободный вход в них тем более был нужен, что их в то время гнали, им нужно было снова, как было встарину, идти в леса с топором, косой и сохой, снова сажать, «поставлять починки на лесех».
Лишаясь свободной материальной жизни, земство с XVII века, и окончательно при Петре, лишались свободного земского самоуправления – городского и сельского. Ha это указывал Докукин народу, когда писал, что издревле уставленных градских законов лишились, свободныя власти и чести отпадоша. Это вопль о тех старых временах, когда областные общины, делясь, на колонизационном основании, по городам жили и развивались, вместе с волостями, на всей своей воле, например, нравы свои отеческие и законы и обычаи новгородские сохраняли, когда – по словам летописи – Новгородцы изначала и Смольняне, и Киевляне, и Полочане и вся в части, яко же на думу, на веча сходились, когда вечевыя записи и грамоты, мирския уложения и заповеди были народными законами. Далее, вопль Докукина, вопль народный и свободных властях – это грустное воспоминание о свободных выборных земских властях, о выборных посадниках, об излюбленных головах и старостах, о выборных земских судьях. Наконец, вопль об издревле установленных градских законах есть, в частности, вопль о тех уставных грамотах, какие в XVl-м веке выпросили себе областные общины, по которым они свободно управлялись и судились меж себя своими выборными головами, старостами и судьями, «кого сами меж себя излюбили и выбирали», управлялись так, как люба была справа всей их земле. С тех пор как не стало этих уставных грамот в городах, а повсюду управляли воеводы, с тех пор торговые и посадские люди с сожалением вспоминали про прежнюю свободу городского самоуправления. Говорили самому царю: «Прежде в городах твоих государевых воевод не бывало, а посадские люди судилися сами меж себя». В конце ХVII-го века и в начале XVIII-го торговые, и посадские люди еще больше должны были вспоминать о древних уставных грамотах, потому что с умножением приказов они терпели много бед и убытков от разных приказных властей и ведомств. Сам Петр писал в сказе 1699 года января 30-го, учреждая Бурмистрскую Палату: «Ведомы они, гости и купецкие и промышленные люди, купецкими расправными всякими делами, и его, великого государя, окладными доходами и иными сборами в разных приказах, и известно великому государю учинилось, что им, гостям и гостиной сотни и всем посадским и купецким и промышленным людям, во многих их приказных волокитах и от приказных разных чинов, от людей в торгах их и во всяких промыслах чинятся им большие yбытки и разорение, а иные оттого промыслов своих отбыли и оскудали». При таких страданиях от приказных властей и учреждений купецкие и посадские люди поневоле должны были сожалеть о старых уставных грамотах городских, о своих свободных выборных властях. И вот почему раскол, устрояя новые мирские, общинные согласья, слободы и скиты, по старинным народным обычаям, по образцу сельских мирских согласий и сходов, организовал у себя свободное, выборное самоуправление и самосуды. В согласиях раскольничьих были «по выбору старосты и выборные с переменою ежегодно», выборные излюбленные наставники, выборные все должностные лица, были сходы, на которых всем согласием «сдумавше меж собою», установляли что-нибудь. В важных случаях, в раскольничьих согласиях были общие соборы или общие советы. Все это внутреннее устройство самоуправления уже слагалось при Петре Первом и в первой половине XVIII-гo столетия, несмотря на то, что в это время раскольничьи общины подвергались часто разорениям. Для примера послушаем рассказ выговского летописца о выговском раскольничьем совете, бывшем в 1738 году по случаю самаринской коммиссии: «И составиша совет между собою... и собрашася со всего Суземска лучшие люди во общежительство, начата думати, что сотворитя, овию и ко страданию глаголаша готовитися... огню предавался, а которые не хотят страдати, тем разбежатися, а в руки им (следователям) не даватися, кои еще хотяху пожити, а овию лучшие людие о сем начата от писания рассуждати и препятствовали, что страдати не за что, и начата в писания рассматривати, и розыскивати, и читати всем вслух... и уговаривати, чтоб не бессловесно страдати и упрямствовати, а в чем можно ответствовати и показати о своем житии ясно, как кое мощно оправдатися, чтоб не навести на себя и на прочих староверцев бессловесного от ее императорского величества и напрасного гнева прежде времени, и начата думати и ycловишася все лучшие старцы Феодосий, Варлаам и Иосиф грамотные и писания ведущие Симеон Дионисиев, Трифон Петров и проч., и березовцы Иван Иванов, иконник Алексей, Федор Семенов и проч., и желтопорожские Ефремовы, Федор Леванидов, Федор Петербурхской, и проч., и боровские жители Иван Давыдов, Венедикт Петров, Василий Данилов и проч., и салатозерские... и Ладожскаго скита Наум и Севастьян и прочие многие выборные и десятские, и из простых грамотные и неграмотные жители, и положиша, что и в тропарях и в стихах, как где напечатано в книгах ее императорское величество поминать по нынешнему обыкновению, хотя у первых отцов се просто было, что о том нужды не было до сего времени, и о том не спрашивалось ни от кого, а в нынешнее время нужда позвала, о сем по клеветам спрашивают и истязуют, что теми клеветами хотят всех староверцев искоренити, того ради и писания искати и почитати и творити, дабы церкви не вредити и на христиан на всех не навести напрасного и бессловесного гнева и конечного всем разорения и искоренения, и гонительства, и мучительства... И положиша у всех, что написати к ее императорскому величеству челобитная, и отписати все свое житие как в сей пустыни первые отцы завелися жити... дабы было за что и страдати. Тое всем пустынным жителям было любо». На совете этом все Выговцы общим приговором заповедаша пост и молебны всем жителям, также как встарину бывало, староста и всей волости крестьяне, на миpском сходе, обговорися сами промеж собою, учиняли заповедь, например, три года в воскресенье «не делал никакого дела чернаго, ни угодья в воскресенье не угадовати, ни белки не лесовати», и т. п.
Наконец, Докукин в письме своем к народу жалуется на то, что слова и звания нашего славянского языка изменит, и упрекает современное, петровское поколение, в лестных учениях. Это, прежде всего нападки на иностранные, немецкие названия чинов при Петре, а потом и вообще на тогдашнюю порчу русского языка немецкими и латинскими словами и оборотами. На русский слух в самом деле, дико звучали все эти берг-коллегии, мануфактур-коллегии, ратгаузы, магистраты, регламенты, табели о рангах, губернии с провинциями и губернаторами, ланд-рентмейстер, оберкоменданты, оберланд-рихтеры, камергеры, ландраты, ланд-секретари, бухгалтеры, вальдмейстеры, ланд-рентмейстер, ланд- и обер-фискалы, ланд-мейцы, профоссы, ланд-шрейберы, кирхшпильфохты, и т. д. Кроме того, самый язык указов Петра – словно копия или перевод с немецкого – тяжел, темен, совершенно отличен от языка не только живого народного, но и от языка грамот и указов XVI и XVII столетий: то был язык точный, выразительный. Недаром при Петре и автор «Триязычного Лексикона», Поликарпов, жаловался на примесь к славяно-русскому языку множества иностранных слов.
А что касается до вопля Докукина против лестных учений, то это нападки на то учение, к которому Петр Первый принуждал некоторые классы народа. Это нападки не одного Докукина, а большей части народа. От ученья при Петре и дворяне многие бежали в раскол. Весьма важно, однако же, узнать причины, почему народ не сочувствовал самому главному благу, какое хотел ему дать Петр – учению, просвещению. Народу, кроме свободных прав ничто так не нужно было, как ученье, просвещенье. По причине отсутствия науки, просвещения, разумной сознательности в древней России, и многие жизненнонародные, плодотворные, зиждительные зачатки земского строенья не получали рациональной, определенной организации, просвещенной, сознательной осмысленности, выясненности и выражались в грубых формах. Таковы, например, принципы вечей, мирских сходов, земских советов, земских соборов, земских училищ, земского значения вопросов религиозных, областной автономии и федерации, общинно-областной гласности, писцовой окладной системы, излюбленного выборного самоуправления и самосуда, круговой поруки, суда в присутствии судных мужей и выборных от миpa, и т. п. Выразивши такой самородно-зиждительный архитектонический такт в земском строеньи земский мир, народ – нуждался в научном просвещении и осмыслении своего непосредственно-натурального жизненного творчества. А вот он бежит в раскол от науки Петра. Почему же, однако? Взглянем, хоть бегло, на школы Петра.
Петр Великий, как гениальный государь, основатель империю смотрел на науки чисто с государственно-устроительной точки зрения как на средство для уяснения, распространения и осуществления его идей об империи о разных его нововведениях и учреждениях для империи. Он не заботился собственно об образовании народа, земства для его частной и общественной жизни, а заботился об образовании искусных слуг империи, исполнителей его идей. Он не заботился о просвещении, образовании русского человека, а ему нужно было образовать себе из русского прежде всего служилаго человека, напр., инженера, морехода, мастера, дьяка, служащего церковника, медика, счетчика, и т. д. – всех для службы. С этою целью им основаны были все элементарные школы: духовные – для образования церковников в надежду священства, для службы церковной; инженерная школа, основанная в 1712 г. в С.-Петербурге для образования из дворянских детей инженеров; цифирные школы для обучения «цифири и некоторой части геометрии дворянских и приказного чина дьячих и подьячих детей от 10 до 15 лет, опричь однодворцов», для образования служилых счетчиков, бухгалтеров и чиновников; навигационные школы – для образования моряков; медицинские и хирургические школы – для образования медиков, преимущественно военных, полковых. Для изучения этих же наук, и с теми же служебными государственными целями, Петр посылал молодых людей за границу.
Утешаясь строительством кораблей на Балтийском море и пированьем в немецких платьях, Петр мечтал о будущем переселении всех наук в Россию. «Кто бы мог подумать, братцы – говорил он в 1714 году в Риге, осушая чару вина на новоспущенном корабле – кто бы мог думать назад тому 30 лет, что вы, русские, будете со мною здесь, на Балтийском море, строить корабли и пировать в немецких платьях? Историки – прибавил он – полагают древнее седалище наук в Греции: оттуда перешли они в Италию и распространились по всем землям Европы. Но необразованность наших предков помешала им проникнуть дальше Польши, хотя и поляки находились прежде в таком же мраке, в каком сперва были и все немцы, и в каком мы живем до сих пор... Это движение наук на земле сравниваю я с обращением крови в человеке: и мне верится, что они опять когда-нибудь покинут свое местопребывание в Англии, Франции и Германии и перейдут к нам на несколько столетий, чтобы потом снова возвратиться на свою родину, в Грецию».
Между тем как Петр мечтал о далеком, несбыточном будущем, в свое время, для образования русского народа, собственно массы народной, нужно правду сказать, он ничего не сделал. Учредив школы по городам, и то не по всем, для образования только церковников в надежду священства, для образования касты духовной, да дворян и дьяков для образования касты дворянской, военнослужилой, чиновничей, Петр не основал школ по селам или волостям, не оснонал школ грамотности народной, школ для рассеяния в народе мифологических суеверий, византийско-восточных понятий семейных и общественных, для распространения в массе народной элементарных, общечеловеческих, естественных и гуманных понятий. Умственная жизнь массы народной прошла через всю петровскую эпоху совершенно тою же, какою была в XVII веке. Европейски-просветительное влияние Петра нисколько не существовало и не существует для огромной массы крестьянства, мещанства и даже большей части купечества. В этом отношении вполне справедливы следующие слова Тургенева о Петре: «И fit peu pour l'instruction populaire, et Гоn ne voit pas quil se soit beaucoup occupe d’etablirdes cedes de differents degres destiuees a 1‘diseignement des masses».
Вследствие этого, и народ не сочувствовал школьному учению Петра. Главные причин этому были две. Во-первых, не давши народу свободных прав материального обеспечения, отрывая его от торгов и промыслов на казенные работы и службы, обременяя податями и разными сборами, Петр хотел силой заставить учиться цифири, некоторой части геометрии, и т. п. Он велел брать в школы детей от 10 до 15-ти лет, без всякого согласия родителей, через военный приказ. Если родители противились, то их сажали под караул, либо в тюрьмы, заковывали в кандалы, а детей с солдатами отправляли в школы. Положим, что при грубом невежестве народа, эти слишком крутые меры при Петре могли казаться неизбежными. Однако ж, справедливость требует и то сказать, что жизнь народная была правее Петра: родители часто не отдавали своих детей в школы просто по естественной невозможности, по крайней бедности. Крестьянин Посошков в своем прекрасном сочинении «О скудости и богатстве» начертал нам печальную картину тогдашней бедности народа, когда громадные реформы Петра поглощали у него и доходы, и рабочие силы. Сам Петр во многих своих указах изображал в самом жалком виде экономический быт народа, особенно при тогдашнем ненасытимом корыстолюбии и грабительстве приказного начальства. При бедности народной, естественно, не всегда-то сносно было родителям лишаться лишних рабочих сил, отдавая детей без пользы в школы. Вот почему, например, в 1720 г. посадские люди Вологды, Устюга, Каргополя. Калуги и многих других мест представляли Сенату, что отбирание детей из круга семейного подрывает торговлю, останавливает успехи в промышленности и разрушает благосостояние домов дотоле богатых и цветущих, а бедных лишает и последних сил добывать содержание семейств.
Другая причина бесплодности петровских школ для народа та, что система учения в них была отвлеченна от жизни, от живых, насущных потребностей народных. Главное: учение в них было военное, да чиновничье; если и преподавались «нужные механические хитрости», так преподавались не для собственно-хозяйственной жизни народа, а главным образом для видов государства, правительства. Казенность правительственного школьного образования отталкивала от него земских людей. Казенная корпоративная раздельность, замкнутость и отвлеченность школ от жизни, тоже не располагали к ним народ. Потом, во всех этих училищах преподавался с особенным предпочтением латинский язык, как язык единоначальствия. hngua Imperii, по словам Поликарпова. Между тем, до 1721 года в школах петровских не было грамматики не только pyccкогo народного языка, но и славянского; значит, непочем было и грамоте учиться. Только в 20-ых годах Петр велел издать, хотя старую, славянскую грамматику Мелетия Смотрицкого. Издатель ее, Поликарпов так говорил в предисловии о причинах нeycnexoв народного обучения: «Оставляя премудрым о пользе, силе и действе грамматического художества витийствовати, ныне вины от многих пения сего новопечатного грамматического издания вкратце простым словом изъявляю вашему любомудрию. Первая, понеже непостижимым промыслом Создателя нашего Бога, изволился любомудрейшему всероссийскому нашему монарху Петру, того имене и высоких дел первому, чрез неусыпное его царского величества тщание, преславное и православное свое государство, якоже и иными военными высокими науками и всякими нужными механическими хитростями украсити и обогатити, тако и седьми свободных наук еллино-греческа и латинска диалектов училищами наполнити. А славянская грамматика в тех училищах не преподаяшеся за оскудением сих книг, и от сего нужда зависит учащимся не малая. Вторая: яко любомудрых российских отроков мнози ныне различных учений цветы, из них же бы могли себе и прочим оных желателям на словенском диалекте сот, переводом своим от различных языков, представити, но основательного к переводу орудия (грамматики) лишающеся, и сами множицею того не получают и иных не удостоят оных наук доброту и силу видети» и проч. Из этих немногих слов издателя грамматики при Петре можно судить и о том, почему народ, с своим простым, богатым, естественным, живым языком, не мог вовсе и грамоте учиться по таким обветшалым, ненародным, славянским грамматикам, как Смотрицкого, и притом в таком тяжелом, варварском по языку издании Поликарпова.
Народ сочувствовал своему, народному. Не сочувствуя казенным, правительственным школам Петра, народ сочувствовал ученью живому, своим однокровным, доморощенным грамотникам. Раскол был живым народным ученьем, и многочисленные массы народа от всего сердца предавались ему. В то время как Петр основывал школы только для духовенства, да для дворянства, раскол стал живым, повсеместным училищем для огромной массы простого народа – для крестьянства, мещанства, купечества и солдатства, взял на себя миссию, пропаганду учительства народного. И путь ученья, избранный расколом, самый естественный, прямо направленный и как нельзя более споспешествующий цели – путь странствующей миссии учительства, рассылка наставников по всем областям, по городам и селам. И эти странствующие грамотники, наставники раскола, несравненно с большим успехом распространяли в массе народной и грамотность, и свое ученье, чем правительственные учители казенных, замкнутых, корпоративных школ, потому что они сами выходили из того же самого народа, который учили, были плоть от плоти, кровь от крови. Потом ученье их было прямо жизненно, симпатично для массы народной, говорило прямо в пользу ее. Оно возводило в доктрину не отвлеченно-немецкие идеи, а горькие данные, опыты современной народной жизни и участи под гнетом реформ. Оно хотя в то же время поддерживало суеверия, занимало народ пустыми религиозно-обрядовыми вопросами, но все это в ученьи раскола получало своеобразную народную переработку. Раскол развивал свою догматику, допускал полную свободу мнений, толков, согласий. Он не чуждался и западно-европейских идей и учений: у него были расколоучители иноземные. Таков, например, некто Вавило, о котором Денисов писал: «бысть родом иноземец, веры лютерския, глаголати и писати учися довольновремено в славней парижстей академии, искусен бысть в реторике, логике, философии и богословии; знал языки латинский, греческий, еврейский и славянский». Раскол будил, вызывал своеобразную народною мыслительность. В то время как в православных общинах весьма мало было грамотных, в раскольничьих общинах редкий был неграмотный. Много было грамотных женщин и девиц. В то время как православный мужичок мало думал, почти ничего не знал, не писал, не сочинял, мужички-раскольники работали мыслью, учили, писали, сочиняли, хоть что бы там ни было на первый раз. В высшей степени многозначительный факт в народной истории, что раскол возвышал, поднимал нравственное человеческое достоинство мужичков наших; возводил их на степень учителей, наставников, писателей в то время, когда у них отнимали прежние права, продавали поодиночке, отрывая от семейств. Точно так же и женщин раскол возводил, равноправно с мужчинами, в достоинство наставниц. Раскол дал им знать, в лице многих своих наставников, что богатые, могучие дарования, таланты, или, как говорит народ, самородки нашего крестьянства и всего простого народа просились к проявлению своих сил, и нигде не находили простора, исхода, кроме раскола, и что вообще в массах наших в XVIII-мъ веке, въ глуши, въ захолустьях широкой империи, под гнетом житейским и государственным, гибло множество Посошковых, Ломоносовых, которые только в расколе и находили себе хоть какую нибудь деятельность: недаром и сам Ломоносов, преобразователь умственной жизни России, создатель русской науки и литературы, «родитель» первого русского университета – московского, борец с немцами в российской академии, и Ломоносов с молода был в расколе.
Взяв на себя миссию учительства народного, раскольничьи согласия, по возможности, учреждали у себя и школы. Например, в «Истории Выговской Пустыни» читаем: «И начаша к ним люди приходили с разных мест и городов, а оные же отцы Даниил (Викулин) и Андрей (Денисов) принимавшие их с любовию, и учаше, и наказующе... молодых и детей обоего пола учаху грамоте. В Выговской же пустыне была школа искусных писцов для списывания и распространения раскольничьих книг, школа певцов для снабжения имя раскольничьих часовен и молитвенных домов, школа искусных живописцев и богатое собрание старых, письменных и печатных, учительных и исторических, книг, летописей, сборников и т. п. Bсе эти способы учения – библиотеки и разные школы – особенно стали развиваться у раскольников со второй половины XVIlI-гo и в первой половине XIX-го столетий. В согласиях, скитах, слободах раскольничьих на первой же поре появилось много людей искусных писанию, весьма даровитых, начитанных, самородных, своеобразных народных писателей. Были свои богословы, как например, протопоп Аввакум, смело и своеобразно рассуждавший о Троице, народным, крестьянским языком писавший свои догматические письма. Были свои полемики, как московский архимандрит Спиридон (ск. 1655 г.), попы Лазарь и Никита, соловецкий келарь Азарий и черный поп Геронтий и другие. Были свои историки, как Андрей и Семен Денисовы, которые вместе с тем были и богословами и полемиками; Иван Филиппов – автор «Истории Выговской Пустыни». Были даже свои поэты. И нужно сказать, что в XVIII-м столетии народная поэзия только у одних раскольников почти и развивалась. И после песен казачьих и разбойничьих, в которых тоже есть староверские элементы, песни раскольничьи – самые поэтические песни. У меня под pyками есть несколько раскольничьих стихов, которые со временем будут5 напечатаны. С 1655 года до Петра Первого и даже до половины XVIII-гo века, в раскольничьей письменности преобладает религиозно-полемическое направление, вместе с историческим-повествовательным. Со второй же половины XVIII-го столетия, когда раскольничьи согласия получают территориальную сосредоточенность, оседлость, начинают немного свободную гражданскую жизнь, и учение раскола становится на жизненно-народную почву, из нее развивается и получает жизненные данные и силы: отвлеченно-религиозный элемент ослабевает, и вырабатывается чисто-политическое направление, только под формами религиозно-символическими. Но об этом после. А теперь, для характеристики раскольничьих писателей первой половины XVIII столетия, петровского времени, приведем слова выговского летописца. Ивана Филиппова, о заслугах и достоинствах Андрея Денисова: «Все житие свое в сей пустыне препроводя в добродетелях богоугодно, изучив божественного писания, прошед философское и риторское учение, и велий сказатель бысть словес божиих без книги из уст, свободным уча гласом всю братию: и толь сладостно бе учение его, яко все послушающе прилежно внимаху. На праздники же все по совершении всенощных пений, простираше праздничная златоструйная словеса учения, яко хитрориторски преизобильно украшаше и все богатно светлыми словесы и дивными обогащаше. Все учение его достойно было бы писанию предати. Егда же о праздницех краснославная и пресладкая сотвориши беседы: тогда наконец прилагаше нравоучениe преизрядное... Ими же всякий ум жестокий, всякую нечувственную и каменную душу к Богу возводя, тем же и язык его пресладкий чуднейший орфеовы баснословляемыя цевницы показася, небо, горы и камение привлачаше к себе, но каменно-сердечные человеки от земли на небо славно влечаше: воспоминаше бо в нравоучениях своих вся страсти человеческие и учаше, как подобает праздновати и каковым быти христианам, яко не именем именоватися точию достоит, но и житием украшатися добродетельным, от грехов и страстей удалятися, от грехопадных мест отпадати, покаянием же себе очищати и чисто целомудренно жити, блуда бегати, скверн плотских удалятися, и тако учением своим всех слушающих в плач приводя и в умиление влагая и на покаяние согрешающие понуждая: толико бо хитр и сладостен бе словом, яко никто ин таков обретается в нынешних христианех... яко и впредь не чается таков быти... В юности же своей, егда ездяше в Москву и в Санктпетербурх и в Киев, тогда тамо изучися добре грамматическому и риторскому учению, также и прочих учаше, брата своего Симеона и Трифона Петрова и иконника Даниила и Никифора Симеонова и прочих, иже изучишася от него тому же художествy, кийждо по силе своей, чтоб право писати и добре глаголати, знати силу святаго писания и догматы церковные и укрепляти и прочих и братию в православной христианской вере.. Того (Андрея) все сладце славяху и дивляхуся и граждански персоны и от внешних славнии мужи ритори похваляху и в славе словес прелюбезно восхваляху и беседовали с ним желаху: и некогда в беседе высокие персоны друг с другом после смерти Андреевой беседоваша об нем и восхваляюще и вопрошающе у прилучившагося ту общежителя Андреевой киновии: «Еще ли у вас другой Андрей остался таков, в разуме и в книжной премудрости и в ученьи? И сами друг другу отглаголаша: негде взять и не сыскать и во всех староверцах, и нет и впредь не будет!»

* * *

Примечания

1 Напечатано отдельною брошюрой под таким же заглавием. Спб. 1862, in-16, стр. 162. Цензурное дозволение от 10 октября 1862 г.
2 Та же цитата приведена в речи Голос древней pуccкoй церкви*. В. С-в.
3 Срв. в речи «Голос древней русской церкви“ замечание об упадке нравственного влияния духовенства XVIII века В С – в.
4 Суслов был пойман, для расспросов и пыток привезен в Москву к патриарху Никону и князю Одоевскому, и посажен в тюрьму.
5 Потому поэзия раскольничья исполнена стихами о горе-злочастье: любимый, постоянный мотив ее вдохновения – горе, грусть, плачь, рыдание.
6 Срв. выше обещание автора говорить о перевесе с 80-ых гг. XVIII в. многих раскольничьих общин над экономическим благосостоянием общин право- славных В С – в.

Источник: Напечатано отдельною брошюрой под таким же заглавием. Спб. 1862. Цензурное дозволение от 10 октября 1862 г.