Томас Стернз Элиот – поэт «утерянного слова»

В одной из своих лекций по философии Мартин Хайдеггер, сравнивая философию и поэзию, указал на родственные связи между двумя дисциплинами: «Общим у мыслителя и поэта является то, что оба выражают свои размышления в слове и хранят их в сказании (Sagen), так что мыслители и поэты суть собственные хранители слова в языке (Sprache)»[1]. Хайдеггеру представлялось, что поэты и философы – единственные, кто «мыслит подлинно», чье мышление является «размышлением» (das Sinnen) и выражается в слове. Слово, само по себе, является причиной мышления, развертыванием сущего.

Важно, что философия Мартина Хайдеггера – это всегда философствование через язык: прежде чем начать размышлять об онтологической проблематике, он «приглашает» нас в язык, потому как язык, а точнее, слово – это ключ к постижению смысла. Так, он выбирает для своего философского осмысления бытия слово Dasein – «Вот-бытие». Это «Вот-бытие», то есть «Бытие – вот» – особенное феноменологическое сущее, находящееся между «здесь» и «там», поэтому для перевода этого явления наиболее подходяще слово «Вот». «Dasein – это то, что являет – и то, что является. Но, вместе с тем, это зов самого языка»[2].

Далее, в более позднем эссе «Исток художественного творения», Хайдеггер утверждает свой опыт философствования непосредственно с самим языком: «Язык впервые дает имя сущему, и благодаря такому именованию впервые изводит сущее в слово и явление. Такое именование, означая сущее, впервые назначает его к его бытию из его бытия»[3] (курсив мой – П. К.). Но если язык – это начало философии, то поэзия, как форма словесного творчества, исчерпывает собой не только все формы искусства, но и предшествует любой философии: «Сам язык есть поэзия в существенном смысле. Поскольку же язык есть совершение, в каком вообще впервые для людей растворяется, размыкается сущее как сущее, постольку поэзия в узком смысле слова есть наизначальнейшая поэзия в существенном смысле слова. Язык не потому поэзия, что в нем – прапоэзия, но поэзия потому пребывает в языке, что язык хранит изначальную сущность поэзии»[4].

Хайдеггер отождествил язык как таковой не с вербальным общением, а с поэзией. Язык «хранит изначальную сущность поэзии», а значит поэзия – это еще и протоязык, а следовательно, и протофилософия. Философия невозможна без языка, язык не существует без поэзии. Поэтому поэт настолько же близок к истине, насколько и философ (или хотя бы к поиску истины).

Если философ ищет истину в сущем (или за его пределами), то поэт ищет ее в слове. Слово – первоначало, исходный элемент и в философии, и в поэзии. Это понимал и сам Хайдеггер: «…покуда поэт говорит сущностное слово, именно посредством этого поименования сущее впервые посвящается в то, что оно есть»[5] (курсив мой – П. К.). Это понимали и многие поэты-метафизики, то есть те, кто через слово сами пытались приблизиться к истине, «к тому, что есть». Английский поэт Т. С. Элиот был одним из таких авторов.

Томас Стернз Элиот родился в 1888 году в США. Закончив Гарвард и познакомившись со многими поэтами, а также изучив европейские культуры и традиции, он быстро разочаровался в американском либерализме и тех индивидуалистических началах, которые выступали основой современного американского образования: «Я наблюдал в Америке, при очень высоком интеллектуальном уровне студентов, тот препятствующий прогрессу обучения факт, что нельзя было найти хотя бы двух человек, – если только они не находились в одно и то же время в одной школе под влиянием тех же учителей, – изучавших бы одни и те же предметы и читавших одни и те же книги, хотя количество предметов, которым их обучали, поражало. Даже при меньшем количестве совокупной информации, быть может, было бы лучше, если бы они читали немногие, но одни и те же книги. В негативном либеральном обществе нет единого мнения о том, каким объемом знаний должен обладать всякий образованный человек на определенной ступени развития: идея мудрости исчезла, и нам осталось спорадическое и бессвязное экспериментирование»[6].

В 1915 году Элиот перебрался в Англию и в 1927 году стал британским подданным. За эти десять с лишним лет он написал большое количество стихотворений и несколько поэм, которые, пожалуй, являются наиболее значимым в его творчестве: «Бесплодная земля» (1922), «Полые люди» (1925) и «Пепельная среда» (1927). Самое знаменательное и изученное произведение Элиота – «Бесплодная земля» (The Waste Land – еще может значить «Заброшенная земля», «Пустая земля» – с отсылкой к роману Уильяма Морриса). Эта поэма стала художественным осмыслением крайнего упадка Запада, торжества модерна, его отношением к обществу потребления и зрелищ. В «Бесплодной земле» Элиот погружает нас в мир трагедии и отчаяния, мир бессознательного, где осталась жива Традиция (оттого поэма перегружена отсылками и интертекстуальностью).

«Структура поэмы описывает движение от неизбежного момента смерти, являющегося общим знаменателем самого наличия мира и человека, к моменту финального суда, которому посвящена последняя часть поэмы – "Голос грома"»[7]. Иначе говоря, «Бесплодная земля» – это «метаописание» конца мира, утраты смысла и Традиции:

В этой пустыне меж гор нет жизни
Месяц бессилен и трава поет
Над щебнем надгробий
Пустая часовня, жилище ветра.
Окна зияют, дверь скрипит на ветру
Мертвые кости чар не таят[8].

Эта пустыня (пустая земля) – и есть мир модерна, мир конца, земля Антихриста, который пришел иссушить и испепелить мир Традиции, воли и духа. У такого мира есть вполне конкретное, материальное воплощение – США, страна, которая утвердила вселенское зло модерна в мире. Конечно, в своей поэзии и философских работах Элиот не указывает, что это именно США[9], но история жизни поэта дает нам понять, в какой именно момент жизни Элиот столкнулся с чистым злом. В Университете Вирджинии он читал курс лекций, которые в 1933 году были опубликованы под названием «После чужих богов: вводный курс современной ереси», где говорится: «Чем дальше вы от Нью-Йорка, тем вы менее индустриализированы, тем реже к вам вторгаются чужие народы, тем более плодородна ваша земля»[10].

Хотя Элиот и признавал, что, если бы он остался жить в Американских штатах, то скорее всего выбрал бы юг – как наименее промышленно развитую территорию, где люди сохранили свою культуру и семейные ценности, – свое стремление оградиться от американской действительности он связывал с борьбой против экономического детерминизма и возвращением к Традиции. Прежде всего, это, конечно, литературная и культурная традиция, в том смысле, что любой поэт должен наследовать литературному течению, подхватить слово, подаренное предшественниками, и нести его, как огонь, через все свое творчество: «Нет поэта, нет художника – какому бы искусству он ни служил, – чьи произведения раскрыли бы весь свой смысл, рассмотренные сами по себе. Значение художника, его оценка устанавливаются, если выяснить, как созданное им соотносится с творениями ушедших художников и поэтов»[11].

В этом смысле Элиот размышлял о месте поэта в мире, а в эссе «Традиция и индивидуальный талант» сформулировал для себя идею, что автор не может быть носителем индивидуального знания, а как раз наоборот – чем ближе художник к Традиции, тем больше исчезает его индивидуальность. Поэт служит своего рода «медиумом» между настоящим и неким общим творческим опытом, в котором поэзия отдельного творца является лишь актом стихийной воли: «…поэзия – это не эмоции, не воспоминания, не спокойствие, если только в последнее понятие не вложить смысл, весьма далекий от обычного. Поэзия – это концентрация и то новое, что возникает из концентрации чрезвычайно разнообразного опыта, который практичная и активная личность, пожалуй, вовсе опытом и не признает; это концентрация, возникающая не по прихоти и не по воле сознания. Опыт, который мы имеем в виду, не "вспоминается", а воссоздается в атмосфере, которая "спокойна" лишь в том смысле, что событие воспринято пассивной стороной»[12].

Это эссе было написано в достаточно ранний период творчества Элиота – он еще не приблизился к той поэтической образности, которую позже оформил в «Бесплодной земле». Но его понимание связи поэта с Традицией уже вышло за рамки тривиального – связи творчества с определенной литературной традицией. Безусловно, такую убежденность Элиот тоже транслирует, считая себя наследником классицистов и отвергая романтизм, в котором сочетались индивидуализм, солипсизм и прочие крайние формы либеральной идеологии. Но уже в этом эссе Элиот нащупал незримую субстанцию, в которой соединялись поэт и поэзия, творческая воля и Космос, Бог и глашатай Бога, который глаголит своими устами божественную истину.

И уже на этом этапе Элиота можно назвать «традиционалистом» и поставить в один ряд с его литературными наставниками – Йейтсом и Паундом. Элиот раньше многих своих современников-модернистов осознал, что поэзия может принадлежать только божественному целому – хотя он еще не выражал этого в ранних эссе. Тем не менее, мысль о том, что частное является неотъемлемой крупицей целого, берет свое начало в первопричине, а целое выражается в частном, уже выдает в нем незаурядного мыслителя своего поколения. Выражаясь языком традиционализма, Элиот понял и описал сущность холизма – такого представлении о явлениях и вещах, где единое, цельное предшествует остальным вещам (частям целого)[13]. Любую сумму предметов, вещей традиционалист рассматривает в единой совокупности, холосе. Также поэт рассматривается Элиотом не как носитель индивидуального творческого «Я», но как часть поэтического космоса, наследуя одновременно определенной литературной школе (классицизму, в случае Элиота) и священной Традиции в целом.

В 1927 году поэт принял англокатолическую веру, что вполне увязывалось с его мировоззрением – он считал, что сакральная Традиция может и должна быть укоренена в определенном топосе, и раз он считал себя безусловным гражданином Англии, то представляется логичным, что, получив британское гражданство, он незамедлительно перешел в наиболее священную для англичан конфессию.

Однако англиканская церковь была центром Англии как национального государства, а не как выразительницы божественного откровения. Этот принцип был чужд для Элиота, он считал, что национализм компрометирует церковь[14]. В 1939 году он напишет объемное эссе с размышлениями о развитии христианства в Англии под названием «Идея христианского общества». В этой работе он опишет, что современный этап католичества в Англии увел страну от традиционных принципов церкви и сделал ее оружием для установления либеральной демократии: «К концу 1938 года мы пережили волну "духовного возрождения", которая должна была бы научить нас, что глупость не является прерогативой какой-либо одной политической партии или какой-либо одной религиозной конфессии, а истерия – привилегией необразованных. Выраженное тогда христианство было весьма смутным, религиозное рвение оказалось рвением к демократии. Все это не могло породить ничего лучшего, чем замаскированный и в высшей степени ханжеский национализм, ускоряющий наше продвижение в направлении язычества, столь нами на словах ненавидимого»[15].

Данное эссе – серьезная попытка обличить современных клириков в попытке развратить церковь и сделать подчиненным национальному государству, действовать в интересах либералов, наконец, быть «полезной» отдельным индивидуумам, вместо того чтобы нести священную миссию Господа. Элиот, как любой сознательный христианин и традиционалист, осознает пагубность того, что Церковь отделяется от государства, становится лишь придатком к светскому национальному и протестантскому образованию, каким становилась тогда Англия: «Но мы должны остановиться, дабы осознать, что церковь, раз отделенная от государства, не может вновь легко соединиться с ним и что сам акт отделения отрывает ее от жизни нации гораздо более определенно и непоправимо, чем если бы такого единства и не существовало вовсе. Воздействие на сознание людей явного и драматического удаления церкви от дел нации, откровенного признания двух стандартов и образов жизни, оставление церковью всех тех, кто по критерию искреннего исповедания веры не находится в числе ее паствы, не поддается измерению; опасности столь велики, что подобный акт может быть исключительно крайней мерой»[16].

Высказывая подобные тезисы, Элиот выступает перед читателями как последовательный традиционалист, желавший воссоединения своего государства с церковью и обретения ею статуса основного нравственного института, который несет свой беспрекословный высший закон: «Церковь христианского общества должна… состоять в некотором отношении к тем трем элементам в христианском обществе… Она должна иметь иерархическую организацию в прямом и официальном отношении к государству… Она должна иметь организацию, – такую, как приходская система, – находящуюся в прямом контакте с мельчайшими организационными единицами внутри общины и их индивидуальными членами. И наконец, она должна, в лице своих наиболее интеллектуальных, образованных и благочестивых служителей… иметь отношение к сообществу христиан»[17].

Эти основательные размышления имеют поддержку у классиков традиционализма. Обратимся к мыслителю, основателю интегрального традиционализма, Рене Генону, который стоит на тех же позициях, что и Элиот, по отношению к взаимосвязи власти мирской и власти духовной. Генон в своих многочисленных трудах доказал, что во всех традиционных учениях един принцип утверждения верховенства духовного над мирским, и что нарушение этого сакрального порядка всегда ведет к нарушению социального равновесия, смешению функций разных сословий, господству более низких, материальных элементов, что мы и наблюдаем при переходе в парадигму модерна: «До тех пор, пока будет существовать правильно устроенная духовная власть, пусть даже не признаваемая почти всем миром и даже своими собственными представителями, пусть даже и превратившаяся в тень самое себя, эта власть всегда будет иметь благую участь, которая не отнимется от нее, потому что в ней есть нечто более высокое, нежели человеческие возможности, потому что даже ослабевшая или задремавшая, она все еще воплощает "единственное, что необходимо", единственное, что не переходит»[18].

Кризис современного мира в связи с утратой духовных основ Элиот поэтически изложил в своей поэме «Полые люди», которая продолжает развивать мотивы, заложенные им еще в «Бесплодной земле»:

Мы полые люди
Чучелюди
Чешем в затылке
Увы! – солома у нас в голове.
В наших гортанях
Шепот и только
Смысла нет в наших толках
Словно ветер в иссохшей траве
Иль крысы на битых бутылках
В погребе нашем, что пуст.

Призрак без формы, мертвый жест
Бессилье, тень без тени краски.

Вы не отведшие глаз
На пути в другое Царство смерти
Помяните при случае нас
Не отчаянных душ –
Мы лишь полые люди
Чучелюди [19].

Мир в «Полых людях» не просто находится в состоянии упадка, как в предыдущей поэме – он уже мертв. Это произведение можно назвать самым знаковым у Элиота, так как оно чаще всего цитируется и обладает сниженным уровнем пафоса и меньшим интертекстуальным нагромождением, чем в «Бесплодной земле». Полые люди – какая показательная метафора, чтобы вообразить себе мир, в котором от божественного присутствия не осталось буквально ничего! «Призрак без формы, мертвый жест / Бессилье, тень без тени краски» – поэт в каждой строчке, словно наносит удары под дых, вбивает в читателя мысль, что человечество, насквозь пропитавшись модерном и вытеснив из своей жизни Бога – это «чучелюди», набитые соломой, не способные мыслить и мечтать, «боящиеся всех форм видения – и глаз и лучей света»[20]:

Глаз кои в призрачном царстве смерти
Страшно мне встретить…[21]

В более зрелом творчестве Элиот со всей тяжеловесностью своего литературного таланта поднимается на менее осязаемые и более метафизические высоты. Да, во многом сочинение «Полые люди» предопределило место Элиота в литературном каноне и сделало его запоминающимся классиком английской словесности, тем не менее, эта поэма – прямой удар в лоб обывательской, либеральной общественности. С философской точки зрения (а своими эссе «Идея христианского общества», «Традиция и индивидуальный талант» Элиот доказал, что он именно поэт-философ) интересны его поздние работы, и самой крупной из них можно назвать поэму «Четыре квартета», которая писалась с 1934 по 1942 год.

Примерно также, как и Йейтс, стирая в своих стихах грань между миром «снов и духов» и миром живых, Элиот осмысляет мир так, как будто бы он преодолел все условности времени, связывая прошлое, настоящее и будущее в одном безграничном целом. Элиот создает свой поэтический мир в основном через христианские и богословские образы. Первая часть поэмы «Бернт Нортон» начинается так:

Настоящее и прошедшее,
Наверное, содержатся в будущем,
А будущее заключалось в прошедшем.
Если время суще в себе,
Время нельзя искупить.
Несбывшееся – отвлеченность,
Его бытие – только
В области предположений.
Несбывшееся и сбывшееся
Приводят всегда к настоящему[22].

Это вполне философская законченная концепция – здесь пока что мало поэтического, больше содержательного. Но уже в первых строках Элиот обращается к «Исповеди» Блаженного Августина: «все, что есть одновременно и в прошлом, и в будущем, создается и вытекает из того, что всегда присутствует»[23] – почти буквальная цитата. В первой части поэмы начало и конец сплетены внутри одного внеиндивидуального (божественного) сознания; воображение поэта, абстрактные образы и трансцендентное существуют в едином порыве. И лишь причина движения, первоначало, аристотелевский «первый двигатель» не имеет цели:

Такт ритма – движенье,
Как по лестнице в десять ступеней.
Томление духа само по себе
Есть движенье – но бесцельно
Само по себе; Любовь – неподвижность,
Лишь конец и причина движенья,
Лишенного ритма –
Истома томленья
Удерживать время на грани
Бытия и небытия.[24]

Мы упомянули об Аристотеле, в связи с этим будет уместно снова вернуться к Хайдеггеру, уделившему большое внимание названному философу. Исторический процесс (процесс развертывания времени) рассматривается Мартином Хайдеггером как развертывание бытия во времени (Seynsgeschichte). Бытие относится к себе и к сущему как время. Прошлое является уже не прошедшим, а тем, что оно есть всегда. То же самое и с будущим – оно и будет, и было, и онтологически существует в настоящем[25]. Столь тяжелые философские формы Хайдеггера находят поддержку в тех же «Четырех квартетах» Элиота:

Прошлое и будущее
Едва ли проникнешь сознаньем.
Сознанье – вне времени.
Но лишь времени принадлежит миг в саду роз,
Миг в беседке под стук дождя,
Миг в пахнущей ладаном церкви,
Связующей прошлое с будущим.
Только время наследует время[26].

Но есть что-то, что находится вне времени – здесь Элиот касается категории сознания. В общем, примордиальном сознании кроется божественная тайна. Философско-поэтическое изыскание автора не оставляет попыток вернуться к до-бытийному, ирреальному началу. В следующих частях поэмы Элиот принимается за попытку найти это первоначало. Став настоящим метафизиком, традиционалистом, искателем сокровенной тайны, Элиот осознал тщетность попыток найти истину по эту сторону реальности:

Мудрость – знание мертвых тайн,
Бесполезное во тьме, куда вглядывались
И откуда глаза отводили.
В лучшем случае, весьма ограничена ценность
Знания из опыта[27].

Опыт – это то, что есть в пределах этого мира, сущее. В своей философии Хайдеггер противопоставлял бытие (Seyn) и сущее (Seiende). Бытие по отношению к сущему выступает как ничто, не совпадая с ним. Хайдеггер пишет: «Вначале необходимо провести разделение между Seyn и Seiende, а затем его же преодолеть»[28]. Однако Хайдеггер преодолевает бытие онтологически, через Dasein, «Вот-бытие», не выходя за пределы феноменологии (явлений, зафиксированных в бытии): «Dasein не есть ни эссенция, ни субстанция, ни сущность, ни "я", ни субъект, ни объект, ни мир, ни психика, ни жизнь, ни бытие, ни ничто, ни небытие, ни высшее сущее, ни идея, ни Бог, ни человек, ни одно из сущих наряду с другими, ни сущее в целом, ни всеобщее, ни единое»[29]. Хайдеггер только фиксирует проблему противоречия бытия и сущего. Как и поэту, философу не позволено постичь тайну потустороннего – возможно только обозначить ее наличие: «Мудрость – знание мертвых тайн».

Однако мы помним, что у Хайдеггера идет перед сущим, дает имя сущему и возводит его в явление – язык. Получается язык – это то, что наиболее приближено к истине. В поэме «Пепельная среда» Элиот отчаивается приблизиться к истине, понимая, что за поиском тайны кроется только однозначное, неподдающееся безмолвие:

Владычица безмолвия
Безмятежная и отчаянная
Истерзанная и присоединенная
Роза памяти
Роза забвенья
Истощенная и животворящая
Тревожная и спокойная
Роза единственная ныне…[30]

Британский историк культуры А. Л. Мортон называет «Пепельную среду» самой личной поэмой Элиота. Он пишет, что в этом произведении отражена история угасания поэта. Больше всего Элиот боялся превратиться в «достопочтенность», «наряженный манекен», действующий сообразно тому, что ждет от него публика[31]. Конечно, Элиот не принадлежал к таким фигурам, хотя и дожил до почтенного возраста. Но в поэме действительно «сквозит» тема усталости, разочарования и неспособности приблизиться к истине. Поэту лишь доступно понимание, что есть забытая истина, забытое слово, которое прячет эту истину, но знание ему не доступно:

Хоть пропавшее слово пропало, хоть истраченное слово истрачено
Хоть неуслышанное, несказанное
Слово не сказано, не услышано
Есть слово неизрекаемое, неслышимое Слово,
Слово вне слов, Слово
В миру и для мира.
И свет во тьме светил и
Движимый мир вкруг Слово коловращался
Вкруг безмолвного Слова[32].

Слово – сообразно размышлениям Хайдеггера – указывает на истину; безмолвное слово. Но что значит безмолвное? Не сказанное или утерянное, то есть сказанное давно, забытое, отнятое и невозвращенное? Рене Генон, рассуждая о традиционализме, добавлял, что существует поныне забытый тайный язык (протоязык) традиции: «Именно так обстоит дело в библейской истории о "смешении языков", которая, хотя и может быть связана с определенным историческим периодом, скорее соответствует ни чему иному, как началу Кали-Юги. С определенностью можно сказать, что задолго до нее уже существовали отдельные традиционные формы, каждая из которых имела собственный священный язык, поэтому существование единого исходного языка необходимо понимать не буквально, но, скорее, в том смысле, что до этого момента еще сохранялось сознание сущностного единства всех традиций»[33].

Но, добавляет Генон, речь может идти об утрате одного слова – скорее всего, божественного имени, «характеризующего определенную традицию и представляющего оную в ее целостности, поэтому замена некоего имени на новое будет свидетельствовать, следовательно, о переходе от одной традиции к другой»[34]. Что это за божественное имя? Согласно мыслителю, в иудейской традиции (первой непримордиальной, или монотеистической, традиции) было имя – «Адонаи», но и это произношение было искажено, мало отражало сущность и использовалось в качестве замены. Это слово, продолжает Генон, рассматривалось как свидетельство смирения с утратой.

Даже иудеи, живущие уже в Кали-Юге – конце времен, утратили истину и сакральное слово, которое было мостом между человеческим миром и божественным откровением. Что остается делать поэту в XX веке – мире модерна, секуляризма и атеизма? Только смириться:

Нам доступна одна только мудрость –
Мудрость смиренья: смиренье – оно бесконечно.

Жилища все исчезли под волнами.

Танцоры все исчезли под холмом[35].

Смиренье бесконечно. Бесконечен Dasein. Бесконечен поиск истины, пока земля не рухнет и светлые времена не наступят вновь. Возможно, Элиот не был знаком ни с трудами Генона, ни Хайдеггера (хотя точно читал работы его ученика – Гадамера), но он тонко чувствовал грань между миром истины и миром бездны – от того больнее ему было выносить тяжесть бытия. В своей поэзии он не пытался воскресить истину – путем бесконечных реминисценций, обращения к западной культуре и метафизике он лишь указывал на то, что мир наш обречен и спасения дня него нет, поскольку истина забыта. Поэт – не философ, хотя они подчас и составляют одно целое, и он не пытался найти утерянное слово путем своих поэтических изысканий. Но он хотя бы помнит, что утерянное слово когда-то существовало, поэтому истина, хотя и за гранью этого мира, но существует.

Использованная литература

1. Бедаш Ю. А. О «скрытом родстве» философии и поэзии у М. Хайдеггера // Вызовы современности и философия: Материалы «Круглого стола», посвященного Дню философии ЮНЕСКО / Под общ. ред. И. И. Ивановой. – Бишкек: Кыргызско-Российский Славянский университет, 2004. – C. 319-324.
2. Болтон К. Томас Стернз Элиот // Болтон К. Правые мыслители: вызов материализму. – М.: Тотенбург, 2020. – С. 307-352.
3. Генон Р. Духовное владычество и мирская власть / Пер. с фр. Н. Тирос. – М.: Беловодье, 2015. – 208 с.
4. Генон Р. Утерянное слово и его заменители. // Русское герметическое общество. – Электронный ресурс: https://web.archive.org/web/20090206225305/http://www.hermetic-rus.com/researches/Guenon_Word.htm.
5. Дугин А. Г. Мартин Хайдеггер. Философия другого Начала // Дугин А. Г. Мартин Хайдеггер. Последний Бог. – М.: Академический проект, 2014. – С. 25-218.
6. Дугин А. Г. Ноомахия: войны ума. Цивилизация границ. Цивилизации Нового Света. Прагматика грез и разложение горизонтов. – М.: Академический проект, 2017. – 558 с.
7. Дугин А. Г. Философия Традиционализма. – М.: Арктогея-Центр, 2002. – 624 с.
8. Мортон А. Л. Т. С. Элиот в моей жизни. // Мортон А. Л. От Мэлори до Элиота. – М.: Прогресс, 1970. – С. 216-232.
9. Хайдеггер М. Исток художественного творения. // Хайдеггер М. Исток художественного творения / Пер. с нем. А. В. Михайлова. – М.: Академический Проект, 2008. – С. 77-237.
10. Хайдеггер М. О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль / Пер. с нем. Н. Болдырева. – М.: Водолей, 2017.  – 240 с.
11. Элиот Т. С. Бесплодная земля // Элиот Т. С. Избранная поэзия. Поэмы, лирика, драматическая поэзия. – СПб.: Северо-Запад, 1994. – С. 107-137.
12. Элиот Т. С. Идея христианского общества. // Т. I–II. Религия, культура, литература / Пер. с англ. под ред. А. Н. Дорошевича. – М.: РОССПЭН, 2004. – С. 7-72.
13. Элиот Т. С. Пепельная среда // Элиот Т. С. Избранная поэзия. Поэмы, лирика, драматическая поэзия. – СПб.: Северо-Запад, 1994. – С. 21-39.
14. Элиот Т. С. Полые люди // Элиот Т. С. Избранная поэзия. Поэмы, лирика, драматическая поэзия. – СПб.: Северо-Запад, 1994. – С. 139-147.
15. Элиот Т. С. Традиция и индивидуальный талант. // Элиот Т. С. Назначение поэзии. Статьи о литературе. – Киев: AirLand, 1996. – С. 157-166.
16. Элиот Т. С. Четыре квартета // Элиот Т. С. Избранная поэзия. Поэмы, лирика, драматическая поэзия. – СПб.: Северо-Запад, 1994. – С. 41–147.
17. Eliot T. S. After Strange Gods. A Primer of Modern Heresy. – The Page-Barbour Lectures at the University of Virginia, 1933. – 68 p.
18. Murray P. T. S. Eliot and Mysticism: The Secret History of Four Quartets. – Houndsmills: Macmillan, 1994. – 352 p.