Политика и эстетика

Если во времена античности политика была связана с активностью свободных граждан в полисах, в Средние Века движущей силой политики была религия, а в эпоху Возрождения началось освобождение политики от философских и теологических концепций, что привело к одержимости экономикой и идеологией в эпоху модерна и подъему буржуазии, то условия постмодерна поставили все авторитеты и центры принятия решений под вопрос.

Но для всех этих эпох была характерна одна общая деталь – это чувство красоты.

Хотя многие политические манифесты и программы упоминают необходимость стремления к благу или создания определенных благ для граждан, внешние атрибуты, т. е. эстетика, обычно остаются на втором плане. Тем не менее, именно внешняя сторона (архитектурные сооружения, ритуалы королевских дворов, геральдика, картины баталий и моментов деклараций) часто являлись свидетельством политического превосходства или, наоборот, неудач. Почему же тогда эстетика фактически оставалась за гранью Политического?

Подходы к эстетике, в целом, могут быть разными. Роланд Бэкер акцентировал на разнице между представленным и представлением.¹ Ряд ученых проводили исследования по фиксации политических моментов в художественном творчестве и последующее использование произведений искусства в политических целях.

А нидерландский политический философ Франклин Анкерсмит в своих книгах «Политическая репрезентация» и «Эстетическая политика. Политическая философия по ту сторону факта и ценности» одновременно осуществляет попытку переосмысления наследия Макиавелли, а также детально разбирает и критикует ряд западных политических понятий, которые в последние два столетия претендовали на универсальность.

В обеих книгах Анкерсмит использует понятие Virtu, описывая его как способность государственного деятеля сразу разобраться в сложной ситуации и схватить ее суть. Речь идет о таланте государственного мужа, который, проанализировав ситуацию, понимает, в каком направлении надо действовать, обладает личной властью и харизмой, заставляющими других реагировать на его волю и присутствие, но самое главное – тонко чувствует верный момент для политического действия. Virtu тесно связана с Prudentia, благоразумием, которое классические авторы, такие как Цицерон, считали высшей политической добродетелью.

По мнению Анкерсмита Virtu и Prudentia выводят за рамки тех действий, которых требует от нас этика, но не в том смысле, что они совершенно противоположны морали, а в том, что они предлагают рассматривать мораль как лишь одно из нескольких соображений, лежащих в основании политического действия. Они скорее внеморальны и надморальны, чем аморальны.

Virtu и Prudentia – политические или практические добродетели, и они требуют от политика сочетать знание и действие, а не воздвигать непреодолимый барьер между ними, чему мы научились со времен Декарта и Канта.²

Анкерсмит на примере работ Шумпетера и Смита показывает, что «переход от стоицистской философии естественного права к экономике (и социальным наукам) и переход от телеологического к чисто инструментальному стоицистскому разуму (определивший природу социальных наук вплоть до наших дней) произошли вследствие распада стоицистского естественного порядка».³

В целом, детальное описание Анкерсмитом различных идей, концепций, теорий и их интерпретаций в европейском политическом сознании показывает, что попытки создать политическое общество или систему, которая подразумевает полное согласие, обречена на провал. И эти провалы часто вуалируются необходимостью ответом на «новые вызовы» или некой открытостью для «политической креативности».

Аристотель также указывал, что усиливающееся единство приводит к исчезновению государства. Этот тезис подтверждает устремления мондиалистов, согласно замыслу которых проект мирового правительства будет представлять скорее глобальную корпорацию, а не единую политическую систему.

По Анкерсмиту, для политики нужно трение, иначе без него мы будем оставаться на одном месте.

В работе «Политическая репрезентация» он утверждает, что «точкой отсчета для политических партий должны стать естественные расхождения между гражданами, возникающие после и вследствие смерти идеологии, происходящие отсюда конфликты краткосрочных и долгосрочных интересов, а также то, как эти конфликты выражаются и артикулируются с учетом перспективы развития страны».⁴

А в книге «Эстетическая политика» эта мысль сформулирована еще более четко. «Демократия не будет работать в обществе или политической реальности, где нет глубоких разломов, где они не могут в достаточной мере выразить себя или, скорее, где они больше не способны достаточно выразить себя, поскольку сама цель демократии состоит в достижении путем примирения всех значимых противоположностей такого политического порядка, в котором она сам осудит себя как бесполезную политическую конструкцию», – пишет он.⁵

Естественно, такой подход неминуемо приводит к выводу, что в западных обществах государственная система и само общество стали отчуждены друг от друга, чему являются свидетельством многочисленные кризисы, с которыми столкнулись страны Европы и США.

Анкерсмит также делает вывод, что «порядок, мир, безопасность жизни и собственности граждан оказались в нижней части списка первейших забот государства, если государство вообще продолжает считать подобный список желательным».⁶

Теория нидерландского философа также полезна для обоснования критики буржуазного строя и западной демократии как таковой.

Буржуазию он видит как узурпаторов, которые первыми создали «плавильный котел» из различных сословий, точнее функций сословий, однако не смогли до конца осуществить свою миссию. «Мучительная неопределенность всегда была отличительным признаком буржуа... Буржуазия, этот весьма неуверенный в себе социальный класс, взял на себя ответственность, о которой никакой предшествующий социальный класс не мог и мечтать».⁷

Анкерсмит говорит, что «стиль демократии – открытый и иронический, враждебный системе и теоретической серьезности, по этой причине всякий, кто стремится поставить перед демократией высшую или возвышенную цель, невольно пытается заменить демократию аристократическим правлением группы избранных, включающей в себя его самого и единомышленников».⁸ Данный тезис хорошо подходит для описания политической системы США, где демократия является, скорее, демагогией для избирателей, а фактически руководство страны принадлежит двухпартийной аристократии.

Изучением взаимосвязи эстетики и политики занимался Роберт Блейкер, который посвятил несколько книг данной проблематике.⁹ Блейкер утверждает, что эстетические источники предлагают нам альтернативное понимание: тип рефлексивного понимания, которое возникает не из–за применения аналитических навыков, которые являются центральными в социальных науках, а из культивирования более открытого уровня творчества и чувствительности к политическому.¹⁰

Следует упомянуть, что, если не считать Платона с его концепцией красоты и прекрасного¹¹, то отцом-основателем эстетической политики можно считать русского философа Константина Леонтьева, который говорил, что «высшая эстетика есть в то же время и самая высшая социальная и политическая практика».¹²

Леонтьев говорил: «Я считаю эстетику мерилом, наилучшим для истории и жизни, ибо оно приложимо ко всем векам и ко всем местностям… Только там и государственность сильна, где в жизни еще много разнородной эстетики, что эта видимая эстетика жизни есть признак внутренней, практической, другими словами, творческой жизни... Если видимое разнообразие и ощущаемая интенсивность жизни (т. е. ее эстетика) суть признаки внутренней жизнеспособности человечества, то уменьшение их должно быть признаком устарения человечества и его близкой смерти (на земле)».¹³

Не менее интересно мнение Леонтьева о наличии логики, отличной от рационалистической. Он отмечал, что для высшего цветения какой бы то ни было культуры необходима гармония знания-незнания, поскольку «культура вовсе не состоит в распространении познаний, в науке и т. д., а в совокупности всех тех признаков, которыми одна цивилизация отличается от другой; при этом и все самые невежественные поверья, суеверия и закостенелости играют свою значительную и весьма во многом полезную роль. Общие знания, напротив того, перейдя за некую, неуловимую еще разумом черту, – сильнейшим образом способствуют разрушению культур живых и самобытных».¹⁴

Поскольку Константин Леонтьев был религиозным философом, и, конечно же, здесь явно заметно влияние неоплатонизма, который имплицитно присутствует в Православном Христианстве. А это, в свою очередь, позволяет выявить связь с неовизантизмом, который также может служить в качестве ориентира для разработки альтернативной политической модели, особенно в тех регионах, которые ранее находились под управлением или влиянием Византийской Империи, а также где на данный момент продолжает преобладать Православное Христианство.¹⁵

^___