О сути и функциях власти

В эпоху модерна осуществлялись попытки научно и четко определить феномен власти и ее различные проявления.

Макс Вебер утверждал, что «власть – это вероятность того, что один актор внутри социальных отношений окажется способен добиться своего вопреки противодействию»¹. В своей книге «Хозяйство и общество» Вебер выделяет три типа господства. Немецкий социолог пишет: «Существует три чистых типа легитимного господства. Их легитимность может быть: 1) рационального характера, т. е. основывается на вере в легальность установленного порядка и законности господства, осуществляемого на основе этой легальности; 2) традиционного характера, т. е. основывается на обыденной вере в святость традиций и вере в легитимность авторитета, основанного на этих традициях; или, наконец, 3) харизматического характера, т. е. основывается на незаурядных проявлениях святости или геройской силы, или образцовости личности и созданном этими проявлениями порядке (харизматическое господство)»².

Яков Буркхардт предлагал модель взаимодействия общества и государства, построенную на динамике социальных сил, из которой выстраивается иерархия отношений. Он говорил, что «власть всегда приходит первой»³. Вместе с этим Буркхардт называл государство произведением искусства.

Либеральный философ Реймон Арон говорил: «Власть – это способность делать, производить или разрушать»⁴.

Менее абстрактные определения власти обязательно включают субъекта, который и распоряжается властью. «Бог, физическая природа и человек – три исключительных существа, которым философы могли придавать всеобщее верховенство и всеобъемлющее господство в мире, а могли и не придавать», – утверждал испанский философ консервативного направления Доносо Кортес⁵. Из этой тройственности он выводит три политических школы – два типа идеализма (божественный и человеческий) и материализм, связанный с природой. Бенедикт Спиноза конкретизирует, каким образом божественное может проявляться в политической власти. «Бог никакого особого владычества над людьми не имеет иначе, как только через тех, кто обладает властью»⁶. Другой мыслитель консервативного направления из Франции добавляет, что большой народ никогда не может управляться только правительством. Он всегда нуждается еще в ком-то (чем-то)⁷. Жозеф де Местр приводит в пример Турцию, где управление осуществляется с помощью Корана, а также Китай, где мудрые речения и религия Конфуция – своего рода инструменты влияния на народные массы.

По Фридриху Ницше, власть является скорее отношением, а не сущностью. И человек (актор) мало что может сделать, разве только волить к власти. Только стихийные силы бытия, олицетворенные в становлении, представляют собой высшую форму власти. А ее формы различны, поскольку различны формы воли к власти, каковыми являются философия, мораль, метафизика и искусство. Они же подразделяются на негативные и позитивные, а также имеют свои уровни градации (воля к свободе, воля к справедливости и т. п.).

Хайдеггер в отношении воли к власти Ницше указывает, что для самого Ницше «воля есть не что иное, как воля к власти, а власть – не что иное, как сущность воли».⁸ Проводя процесс деконструкции над ницшеанской формулой, Хайдеггер приходит к определению, что «само воление есть вырывающееся за свои пределы господство-над; воля в себе самой есть власть, а власть – в себе-постоянное-воление (in-sich stande Wollen)»⁹. Вместе с этим он замечает, что немецкий идеализм как таковой осмыслял «бытие» как «волю». В этом кроется эффект Шопенгауэра, который произошел по причине крушения немецкого идеализма, а Ницше отказался участвовать в его поругании и дальнейшем ниспровержении.

Подытоживая, он указывает, что власть одновременно означает три феномена. Это – «сила, готовая к действию» (δύναμις), «совершение господства» (ἐνέργεια) и «осуществленность» (ἐντελέχια)¹⁰. Нужно отметить, что на латинский язык пара ἐνέργεια καὶ δύναμις часто переводилась как actus et potentia, т. е. «действительность и возможность».

Интересно, что размышления Хайдеггера в связи с древнегреческими терминами коррелируют с древнерусским понятием власти. Колесов указывает, что «на Руси в Х веке слово “волость”/“власть” многозначно, оно означает возможность, силу или право на действие; в XI веке “волость” (и “власть”) – по преимуществу “владение” (земельная волость)... С конца XI века это слитное понятие одновременно и власти, и владения, и владетеля раскладывается надвое, в соответствии с условиями и потребностями выражения феодальных отношений, и волость становится доменом, а власть – силой и правом владения. В самом распределении вариантов содержится много интересного: конкретное (земельное владение) называется русским словом «волость», абстрактное (сила и власть) – славянским «власть». Новая форма приходит со стороны и освящена Церковью, она и именуется высоким книжным словом “власть”»¹¹.

Но нужно также помнить формулу Монтескье, озвученную в его труде «О духе законов» (1748) – «власть климата есть первейшая власть на земле»¹² – это определение легло в основу географического детерминизма и дальнейшего развития геополитических идей. Если погодные условия влияли на социальную организацию и поведение людей, это отразилось на психологии народов и политическом устройстве. «Малодушие народов жаркого климата всегда приводило их к рабству, между тем как мужество народов холодного климата сохраняло за ними свободу» – хоть это выражение Монтескье звучит слишком «по-манихейски», так или иначе в нем есть доля правды.

Русский правовед Николай Коркунов, относивший себя к западной позитивистской школе, рассматривает власть как диалектический феномен. «Для властвования требуется только сознание зависимости, а не реальность ее... Власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного... Государственная же власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости от государства»¹³.

По мнению американского социолога Джеймса Коулмана, «власть актора заключается в контроле над значимыми событиями»¹⁴.

Вероятно, не менее важное значение для власти имеет и самоконтроль. Известный персидский и мусульманский ученый аль-Газали в форме притчи рассказывал, что у мудрых, добрых и справедливых правителей «их власть над собой и суровость по отношению к самим себе были больше, чем по отношению к другим»¹⁵.

Норвежский политолог Стейн Рингер указывал, что «власть – это нечто, имеющееся в распоряжении определенного человека... Власть либо есть, либо ее нет; вы либо имеете ее, либо нет; она не появляется тогда, когда вы начинаете вести себя определенным образом; она предшествует поведению»¹⁶. При этом он отмечал, что в целом политическая культура, где происходит распределение власти, трудно объяснима.

Если следовать экономическим теориям власти, то необходимо упомянуть идеи Фридриха фон Визера, который являлся одним из основоположников австрийской школы экономики. Он отрицал классический либерализм и настаивал на том, что свободу надлежит удерживать в рамках упорядоченной системы¹⁷. Хотя Визер подчеркивал важность роли предпринимателей в экономической жизни государства, которых сравнивал с героическими личностями, все же его концепция акцентирует внимание на системном подходе.

Это в корне отличается от предложения Томаса Гоббса, изложенного в его работе «Левиафан».

Если не существует какого-либо одного, всеми признанного определения власти, можно ли говорить о том, что власть должна везде функционировать одинаково? Даже в либеральных обществах близкого культурно-исторического типа существуют различные типы правления – монархический в Британии и республиканский в США.

Кроме того, даже в одной стране осуществлялись попытки разделить методы применения власти. Так, в США появились концепции мягкой, жесткой, умной, острой и липкой силы¹⁸. Хотя концепция Джозефа Ная об умной силе не является оригинальной, испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет выразил эту идею более лаконично в работе «Бесхребетная Испания»: «Повелевать и властвовать значит не только убеждать или принуждать кого-то. Подлинное господство предполагает сложнейшее сочетание того и другого. Моральное внушение, как и материальное принуждение, входят составными частями в любое властное действие»^19.

Помимо этого, принято считать, что существует три проекции власти и влияния – символическая, структурная и инструментальная.

Но были также попытки переосмыслить власть не только по функциям, но и по существу. Взять, например, концепцию потестарности. Поскольку термин был введен советским этнологом Юлианом Бромлеем, который придерживался марксистской парадигмы, то его определение было выдержано в соответствующей идеологии – потестарностью называлась догосударственная организация власти, свойственная доклассовым и раннеклассовым обществам²⁰. Однако многие современные исследователи народов Африки, Азии и Латинской Америки до сих пор используют этот термин, хотя ареал их анализа связан с конкретными государствами. Это свидетельствует о том, что механизмы осуществления власти в этих регионах значительно отличаются и дополнительная таксономия нужна, чтобы как-то маркировать межплеменные отношения и ввести отличия от секулярных, модернистских концепций власти, которые изначально возникли в Западной Европе, но также распространились и в других местах, где произошли уникальные наложения традиционных обычаев, привнесенных извне моделей (через колониальные структуры или постколониальные практики) и международного права. Уже очевидно, что за последние десятилетия «на Африканском континенте появились весьма оригинальные модели политической власти и причудливые системы государственно-правового устройства, сложилась достаточно сложная конфигурация политического пространства, в некоторых областях которого властные отношения приобрели неизвестные ранее уникальные формы»²¹. Подобные метаморфозы произошли или происходят на других континентах.

Но также нужно учитывать тот факт, что в условиях постмодерна власть изменила свои характеристики. Антонио Негри, ссылаясь на Фуко, говорил, что власть никогда не является связной, стабильной, унитарной сущностью, она есть совокупность «отношений власти», которые предполагают сложные исторические условия и множественные последствия: власть есть поле властей²².

Вильфредо Парето около ста лет назад в работе «Трансформация демократии» отмечал: «Кого сегодня заботит равновесие ветвей власти? Сбалансированность прав государства и индивида? Находится ли все еще в полном здравии достопочтенное моральное государство? Гегелевское государство, безусловно, – великолепный плод фантазии, сохраняющийся для нужд поэтической или метафизической социологии, но трудящиеся отдают предпочтение более осязаемым материям, таким как повышение заработной платы, прогрессивные налоги, сокращение рабочей недели...»²³

Наблюдения за центростремительными и центробежными силами, которые колеблют и изменяют политическое единство одной страны или целых регионов, привели Парето к заключению о наличии некоего социального закона о ротации элит. Возможно, для секуляристских стран такой подход был бы оправдан, но что делать с теми государствами, где до сих пор существуют сакральные институты власти, даже если они имеют номинальные функции? В данном случае остается наличие еще одной иерархической структуры, которая вынесена за процессы политических трансформаций и пертурбаций.

Другой итальянский автор, Агостино Ланцилло, в межвоенный период²⁴ указывал: «Перед европейскими нациями встанет задача быть одновременно воинственными и торгующими, демократическими и милитаристскими… Каким образом общество будет на практике приспосабливаться к этим двум равнозначно настоятельным требованиям, мы не знаем»²⁵.

Хотя ХХ век прошел через горнило двух мировых войн и борьбы либерализма, коммунизма и фашизма, данные ремарки остаются актуальными и на сегодняшний день, хотя в политических действиях и риторике определенные изменения заметны. Представители левых движений уже не ведут борьбу за права рабочих, а выступают за легализацию наркотиков и однополых браков. В свою очередь, правые во многих странах служат интересам государств-патронов, а не собственному народу.

Создается впечатление, что до сих пор еще не выработана подходящая устойчивая модель, которая могла бы быть универсальной для разных стран и народов, но представляла собой не жесткий шаблон, а набор возможностей с такими ограничениями, которые уже внутренне присущи политическим объединениям с их древними или относительно молодыми культурами.

Хотя первые шаги в этом направлении ведутся. Интересные теории и философские озарения проскакивают в работах различных авторов – некоторые из них относятся к западной политической традиции, а иные представляют народы других регионов мира.