Между законом и художеством на память Петра Паламарчука

Так  получилось,  что из  дней  жизни  одного из самых жизнелюбивых русских  писателей  конца  прошлого века Петра  Георгиевича  Паламарчука ( 1955-1998)  наиболее  запечатленным  был день  его  смерти,  которым  были  чреваты  полностью  и  целиком  последние  два его земных  года.

В  русской  словесности наиболее точно, спокойно и реалистично о смерти сказал Максимилиан Волошин: "Это просто переход из одной комнаты в другую". Примерно одинаков для всех и сам процесс этого перехода: является некое существо - Ангел смерти или просто Смерть, причем описания ее в сказках и легендах как скелета с косой абсолютно точно - и начинает разрезать тело по членам. Внешние этого, конечно, не видят, и им кажется, что перед ними лежит застывший покойник, начинающий свой путь преображения - гниения, путь "червя неусыпающего". Это тоже так, и это необходимо, но и у души, разлученной с "братом-телом", начинается собственная судьба - она проходит по своим НЕТ-ДА и, запечатанная образом собственной смерти, пребывает среди них в остановленном, вне времени ожидания чаемого нами Воскресения мертвых, когда, преображенная в стихиях, ей явится, подобно жениху-царевичу, ее собственная же плоть. Вопрос, может быть, вообще не в состоянии "после" перехода, а в том, чтобы не сорваться "перед ним" и "во время" (время, разумеется, условное) этого перехода, избегнуть коего могут только очень, очень немногие, те, о которых сам Победитель Смерти сказал, что они не узрят смерти вовеки.

Именно так - "НЕТ-ДА" - и называется предпоследний и, несомненно, лучший роман Петра Паламарчука, в котором под маской "запьянцовской подруги героя - Нины" (как аляповато мазанул в аннотации некий издательский лудила) странствует по земной юдоли и покидает эту юдоль его собственная душа. Между прочим, в нашем древнейшем,  пеласго-этрусском языке Нина означает цвет Неба. "Цвет небесный, синий цвет полюбил я с малых лет..."

Умер раб Божий Петр накануне праздника Сретения Господня и Недели о блудном сыне, однако еще в седмицу о мытаре и фарисее, в субботу, в девять утра. Печать образа.

Праздник  Сретения  был  его любимым.  Каждый  год мы  с  ним  в  этот день  распивали  бутылку  хересу,  а  порой  и не одну.

Петр Паламарчук еще  от  ранней юности расстался с комсомольскими да и с либеральными иллюзиями и стал православным христианином. Более того, он всегда был монархистом и неисповедимыми путями Промысла, а может быть, благодаря своей "хохлацкой" хитринке, умудряясь как-то сохраняться в одном из так называемых политических вузов Москвы, писал диплом (без ссылок на «единственное учение»!) о международно-правовом режиме русской Арктики , основываясь на идеях адмирала Колчака и предваряя довольно занудную правовую материю словами о необходимости арктических исследований для будущего государства. Пойди он этим путем дальше, может быть, не было бы сейчас цены ему в Аналитическом управлении Генштаба, тем более, что и дед Маршал, и  отец  Герой  Советского Союза... Но еще он был художником. Причем тогда, в юности, - художником подлинным, умудрявшимся в своих ранних повестях и рассказах "сочетавать несочетаваемое", как в праздник Ивана Купалы - Иоанна Крестителя сочетаются строгий пост и неистовое гулево. Отголоски этих повестей сохранялись в его прозе до  самого  конца, и поэтому особые ревнители морали,  хотя и признавали его своим, но поглядывали косо...
Дело здесь в очень простом. Православие совершенно справедливо требует от христианина только двух образов, двух путей. Первый - "ангельский", монашеский, иноческий, иной. Путь не от мира, который только и есть, по определению святых Отцов, "истинное художество". И второй - жизнь в миру, путь многодетного, хозяйственного отца семейства, в поте лица и с молитвой добывающего хлеб насущный, Путь, при котором "не до художеств". Поэтому, не отрицая, подобно графу Толстому, искусства вообще и снисходя к человеческим немощам, Церковь сегодня предпочитает в искусстве (и справедливо, если исходить из Ея основной цели - спасения от "мира, плоти и диавола") трогательную посредственность погружениям в бездну. Нилус и Шмелев для последовательно православного всегда предпочтительней Рембо и Цветаевой. Так сложилось, по крайней мере к ХХ веку, когда оказалось почти утрачено напрочь древнее художество "плетения словес", "прогласов", многосмысленных летописей-хроник, знаменного пения, "физиологов" и "хожений".
Однако путь художника изначально отличен от пути строго религиозного, и противоречий здесь никогда не замазать, не скрыть и не смешать ни  хамам от  «модерн  арт»,  но и не авторам благонамеренных брошюр о том, будто бы "Пушкин - наследник русской святости",  а  Чайковский был  девственником. Это приходится осознавать трезво и безо всяких эмоций. Путь истинного художника - это путь аномии, беззакония: "В сем христианнейшем из миров поэты - жиды" (Марина Цветаева). Простим женщине женское: у "жидов" закон еще более строг, чем у христиан, но, в общем, понятно, о чем говорит поэт. Художество не каноническое, не аскетическое - это всегда "левый" путь, путь блудного сына (во всех смыслах этого понятия). Это не мужественное шествие к общему Раю, но сугубо личная (и тщетная) попытка обрести Рай "здесь и сейчас" - в самостоятельном (следовательно, демиургическом) творении ангельской красоты или же "лилового срама", в безумии вакхическом, в платоновском пире, в грешной любви... Потому из художников часто произрастают "политические экстремисты" (на самом деле просто люди, идущие во всем до конца) - как левые, так и правые. И надо говорить ясно и твердо: это не хорошо и не плохо, это так. Куда ведет тот путь в конечном свете, нам знать не дано. Ясно одно - всякий подлинный художник пребывает "на стране далече", а тот, кто пытается идти по двум противоположным путям сразу, не приходит никуда.

Петра Паламарчука разорвало. Когда-то, в юности, он написал рассказ, который назвал "Краденый Бог", - о незадачливом хиппующем студенте, укравшем на севере древнюю икону. Рассказ этот не опубликован. Он сбивчив, написан полуритмической прозой, страшен. По-моему, это лучшее, что написал Паламарчук, даже лучше, чем "НЕТ-ДА". Где-то в середине 80-х Петр передал его для печати, убрав все шероховатости и слегка изменив фабулу. Получилось совсем другое. Сделал он это не "страха ради цензорска" - цензура начала уже отмирать, - а совершенно сознательно и искренне. Желая  самоисправления.  Вообще Петр делал сознательно и искренне все и всегда. В конце 70-х и начале 80-х уже совершенно впадавший в маразм позднекоммунистический режим пытался истерично сорвать злобу не на будущих его же предателях из собственных рядов, давнехонько присматривавшихся к "чикагским мальчикам", а на верующих, художниках и писателях, особенно на верующих. И именно тогда Петр Паламарчук на свой страх и риск подпольно стал фотографировать разрушенные и оскверненные храмы (из коих многие были по-идиотски засекречены), рискуя, по крайней мере, "волей". Все это вошло в отпечатанные сначала "за бугром", а ныне и здесь знаменитые "Сорок сороков". Петр был одним из немногих, очень немногих истинных знатоков Москвы. Я родился в Питере и потому не всегда люблю Москву, с ее лицемерием, ярмарками, доносами и питьем чая из блюдца. Не  люблю  и  когда  не  верят  слезам. Но в конце концов это дело вкуса.  Что же  до    сегодняшних  ненавистников  Москвы  из числа  «русских сепаратистов»,  то  этих  не люблю  еще больше,  и  здесь  всегда  стану на  сторону  «московскитх  ордынцев».

Петр же,  несмотря  на очевидные малороссийские  корни, был как  раз  москвичем  истинным,  и, прогуливаясь с ним по замоскворецким переулкам с неизменным  хересом, я  на время становился таковым  же и  сам. Хорошо помню наш  незамысловатый  эзопов  язык по  телефону,  когда  договаривались,  чем из  Сам- и Тамиздата  мы обменяемся  во время  следующей  такой  прогулки. Ивана Шмелева мы называли Тургеневым - по имени-отчеству,  а  Набокова,  естественно, Маяковским. Были у Петра, между прочим, и вызовы в "контору" (искали "Сорок сороков", да и не только), и дикая, возможно, сломавшая всю его жизнь провокация-преступление, когда при доселе не расследованных обстоятельствах была убита женщина, с которой Петра связывала многолетняя, еще со школы, любовь... Буль  она  жива,  возможно, был  бы  ив  и  сегодня  и  сам  Петр. Судьба действительно шла за ним, "как сумасшедший, с бритвою в руке". И вот тогда "спасительнее" всего оказалось "примкнуть". Ибо сверху донизу система уже разделилась внутри себя: стало ясно, что марксизм более не способен ее держать, хотя монолит еще казался нерушим, слуги ее, и в администрации, и в культуре, и даже в Церкви, разделились на "демократов" и "наших". Стать одним из двух означало попросту выжить. Каждый из нас так или иначе стал.  Это  не  спасло  государство,  и  нам  «третьего  пути»  не  открыло.

Может быть, говорить об этом неуместно, но я почему-то чувствую, что имею право говорить об этом, ибо сам прошел почти такой же путь. Налицо очевидно: по мере того как Петр Паламарчук все более смыкался - не с Православием, с которым "смыкаться" не надо, надо просто  быть православным  - а с "православной идеологией", он все хуже и хуже писал. Самоцензура делала свое - крепкое словцо не спасало сути, - исчезали глубины, возможно, впрочем, кто-то скажет, что "глубины сатанины", и будет прав. Но или ты художник - и идешь сквозь огонь, жертвуя обществом, семьей, даже, возможно, спасением, или ты христианин-инок-аскет, или мирянин-труженик. Не мудрствующий лукаво Петр хотел быть и христианином, и художником, писать, как он сам говорил, "на темы Солженицына языком Набокова". Но этого не дано.
Так же на  самом деле  не  совместимо  художество  и  правоведение, шире  - художество  и  закон.  В  том  числе закон  религиозный.  В  одинапковой  степени говорю здесь  и о  себе самом.
Как говорил наш общий с Петром знакомый, в те времена сотрудник издательства, "или мухи, или пиво". И топтание на месте приводило к саморазрушению.

Следует без всякого стеснения (и это тоже свое!) говорить также и об этом - вино есть вещь очень серьезная, более серьезная, чем это кажется. Речь ни в коей степени не идет ни о каком трезвенничестве - сие  глупость, Но "путь вина", то есть отдание себя в его волю и власть, приносит плоды только в случае действительно "левого", аномического пути художника, пути "безумных мудрецов" и "проклятых поэтов" - Мусоргского, Рембо, Венедикта Ерофеева, Зверева. Имитируя "путь вина", не отправившись в подлинно свободное плавание - "за всех противу всех", - не заставишь "зеленого змия" (народное присловье, если понимать его не в моралистическом смысле, едва ли не точнейшее) принести плоды сада Гесперид...

Если  все  же серьезно  о  «пути  вина»  (а  это  очень  серьезно)… Странным образом мы  оба с  Петром,  все  время  «болтаясь  возле  и  около»,  оказались  вне  «южинского  круга»,   не  оказались   рядом  с  тем же  самым  Евгением  Всеволодовичем  Головиным.  Мы  не  «учились  плавать».

Ко  мне  понимание  некоторых вещей  из  этой  области (условного  «южинского») пришло  позже,  когда  и  в  самом  Южинском  переулке  «ничего такого»  не  было,  но  это уже  иная  тема…

Петр  был «взят  извне»   Он оставался   внутри  «старого  правого», «белого», с  чем  я  сейчас  тоже  не  во всем согласен:  если  ты  внук  Красного  Маршала,  все  же,  по-моему,  не  следует  писать  о бароне  Врангеле.  Каждый  несет  в  том числе  и родовой  крест,  и  его следует  донести  до  конца. Это не  касается  темы  Царя  :  Царь  не  Белый, и не  Красный,  точнее,  и  то,  и другое. «Белой кости»  и  «черной кости» для Царя нет,  по  крайней  мере,  не должно быть.

И еще  часто думаю:  на чьей  стороне  был бы  Петр сегодня ?

Так прошло много лет - кропотливые, общественно полезные исследования о Москве - Третьем Риме и Новом Иеросалиме, несколько "романов без героя", участие в  монархическом движении, начало поддержки со стороны нынешней московской администрации, подписывание каких-то бумаг за что-то и против чего-то, даже какая-то премия к 850-летию кипучей-могучей...

И вдруг - почти гениальный, словно прорвавшийся из самых глубин существа, de profundis - "НЕТ-ДА".

Открылась бездна, звезд полна -
Звездам числа нет, бездне - дна...

Роман был не без усилий напечатан в умеренно-правом, консервативном (в совершенно нормальном смысле этого слова) журнале "Москва". Однако кое-кто, в том числе и в священнических облачениях, стал обвинять даже и сам журнал в "неразборчивости" вплоть до призывания неких прещений - из-за "обилия эротических сцен". Заметим: эротических сцен в романе нет. - ДА? - НЕТ.

Заметим о  эротике.  Она  вообще  гораздо  чаще  мерещится,  чем  есть на  самом  деле.  Тогда еще речь шла  еще больше  о  «классике»,  сегодня  -  о « ЛГБТ».  А  ведь  действительно гениальные  слова; «в  СССР  секса нет».  Его  на  самом деле  и в  России  нет.  Везде есть,  а  в  России  нет.  Мерещится  только.

Но Петр Паламарчук действительно вскорости ушел. Ушел тяжело, несколько лет болея, попадая в реанимацию. Ходили слухи, что врачи подменили ему диагноз. Не знаю, не следователь, но  может быть все что угодно. Действительно,  причина  смерти  так  и  осталась  неизвестной.  Приятели  из  бывших  диссидентов  вовсю  намекали на  «КГБ»  (  в  смысле  ФСБ). Не  только  не  думаю,  но  уверен :  кому-кому,  а «конторе» смерть эта  не  нужна  была  совсем.  Просто  не нужна,  да и  не  выгодна.  «Другое,  другое,  другое»,  как  писал Набоков.   Перед смертью Петр в забытьи говорил по-гречески, по-византийски, на языке Отцов, в земной жизни языком этим не владея. Он ушел слишком рано - в сорок три года. Слишком поздно - когда уже  литература  была  не нужна. 
.
Почему-то вспоминается один эпизод из Древнего Патерика. Некоего старца стали обличать во всех мыслимых и немыслимых грехах. "Да, я такой, и такой, и такой, и даже такой..." - смиренно опустив голову ответствовал старец. "Ты еретик, авва!" - раздался голос из толпы. "Нет, я не еретик!" - вскричал старец, гневно подняв глаза.

Петр Паламарчук уж точно был не еретик. Когда с ним случалось заговаривать о "четвертой ипостаси", или о герметизме, или о чем-то подобном, он однозначно отвечал "тьфу!".

Царствие ему небесное. Горнее Замоскворечье, Горняя Остоженка, Горняя Маросейка, Горняя Ордынка, Горний Иеросалим..

1998  ( 2016)