Memento Mori, In Memoriam - Дарья Платонова Дугина

Бывают десятилетия, когда ничего не происходит, бывают дни, когда века раскручиваются и взрываются, а бывают отдельные моменты, когда вечность вспыхивает как молния, сжигая временные рамки и восприятие временности в неисчислимое, экстатическое мгновение, только для того, чтобы по спирали вернуться в темноту и оставить после себя еще более густую, тяжелую, таинственно выдержанную длительность здесь и сейчас..... 

.... "Всему есть свое время, и для каждого дела под небом есть свой час: время рождаться и время умирать; время сажать и время искоренять; время убивать и время исцелять; время разрушать и время строить; время плакать и время смеяться; время скорбеть и время танцевать; время раскидывать камни и время их собирать;
время обнимать и время воздерживаться от объятий; время искать и время терять;
время хранить и время выбрасывать; время рвать и время сшивать; время молчать и время говорить; время любить и время ненавидеть; время для войны и время для мира... ".

20 августа 2022 года по "нашему" вульгарному, произвольному календарю... Темная ночь... Бомба, взрыв... Пламя... Смерть... Машины и сирены... Сообщения и звонки... Отчеты!... Где было время? Чье время? Откуда и куда? Время остановилось. Его источник ворвался, захватил то, что ему принадлежало, растерзал тех, кто не обращал на него внимания, и отпрянул от мыслей, оставив лишь ужас, страх, шок и боль на бесконечное мгновение. Еще до того, как дым рассеялся, его тайна была раскрыта, чтобы остаться. 

Дарья была мертва. Дарья Платонова Дугина. Последняя фамилия была ее правом рождения, ее предопределенным посвящением, в то время как первая фамилия была ее выбором. Она выбрала, прожила и умерла за обе. Ее время пришло внезапно и при обстоятельствах, которые могла предсказать только ее фамилия. 

На самом деле она была убита. Как Платонова, она была убита как Гипатия. Как Дугина, она была убита как русский вестник, как носитель Евразии, как связной с душой Европы, как радикальный субъект, как "еще не" Святой Руси, как воспоминание, регенерация, реинициация всего, что должно быть осмыслено, как опасность поиска абсолютного блаженства отца всех, в конце концов. Как Дарья, как простая Даша, она была убита как "репортер" и как прекрасная душа, танцующая на горизонте. 

"Dasein может отказать", - пела она, но ее — Eigentliches… ни в жизни, ни в смерти не принадлежал только ей. "Они" не "сделали" Дарью мученицей; она мученица, потому что была тем, кто она есть, а не ничем. Дарья - Интеллект, Добро, Красота, Подлинность - была убита теми, кто представляет все невежественное и бездушное, злое и продажное, извращенное и уродливое, нелегитимное, ложное, фальшивое, поддельное, симулякральное, теми, кто стремится дистанцироваться от собственных деяний из самого навязчивого страха перед настоящим, правильным и возвращающимся. Их собственная пустыня наступает изнутри, отчаянно пытаясь смести свои пески и укорениться, набрасываясь на тех, кто видит и разоблачает ее бесплодную пустоту, ее пустоши, ее иллюзорные воды. Железные атомы “без-бытия” пытаются погасить бытие, как будто таким образом у них есть шанс размахивать бытие и волю, но их жертвы всегда переживут их, ибо проявленное никогда не может быть превращено в иллюзию за пределами того, что уже явлено. Будучи убитой временными самозванцами, Дарья аннулировала их притязания на Историю, став самой Исторической до, вопреки, после и за пределами их желаемого "конца". В момент своего убийства Дарья была призвана в вечность, по праву оставив после себя кажущийся бесконечным миг беспомощного вглядывания в пламя отца всех - возможно, настоящий, возможно, имитированный теми, кто не знает своего отца и познает огонь лишь в своем более или менее отдаленном будущем.

Среди таких громких, огненных событий наступает неизбежность глубокой тишины. Она наступает не столько от страха, потрясения или уважения, сколько от самого предвкушения момента, когда в Монголии табуны лошадей на равнине замирают, стада овец и крупного рогатого скота пригибаются к земле, птицы замирают, сурки перестают бегать, а собаки не лают, когда воздух дрожит и издалека доносится музыка песни, проникающей в сердца божеств, людей и зверей, когда земля и небо задерживают дыхание, когда затихают ветры и солнце, нож выпадает из руки, и все существа в молитве внимают шепоту судьбы – «Так было всегда, когда «Царь мира» молится в своем подземном дворце и решает судьбы всех народов на земле». В этот миг, когда время останавливается и вечность обретает свой облик, в тишине слышится и говорится все самое важное - ибо в следующее мгновение все рушится обратно, и те, кто не понял, те, кто вместо этого пытается принять во внимание свое положение, оказываются под угрозой отлучения от путей, которые всегда были, есть и будут.

Для тех, кто причастен к традиции, в которой воспитывалась Дарья и которую она исповедовала до глубины души, 40 дней после этого момента были нужны для молитвы о том, чтобы ее душа вознеслась от скитаний, испытаний и напастей. Так продлевается укрепление в вечности, но без ее присутствия - вместо этого с ее предвкушением, кристаллизованным в длительность бесконечно трудного пути. В эти дни молчание - самое тяжелое, зрение - мучительное, а мышление - испытание души, искушение духа, мука разума, грозящая парализовать или, наоборот, взволновать сердце, которое должно быть отдано на милость судьбы. И все же именно в этой тьме и тумане появляется Мысль, Идея, Эйдетическая Личность умершего, ожидающая и проявляющая свое время среди ухода вечности, возвращающей ее.

Когда смерть человека, или, что более существенно, личности, сталкивает нас только с событиями и характеристиками его жизни, мы можем считать себя живыми мертвецами, наблюдающими за происходящим. Когда их смерть сталкивает нас с нашей собственной конечностью и уязвимостью, позволяя извлечь из них какой-то смысл, мы можем считать себя одними из последних живых людей. Когда смерть посвящает нас в смысл смерти как нового начала, мы приближаемся к Божествам, к Сакральному и Священному, к Вечному, к временности времени и к Должному, к предопределенным императивам бесконечной свободы, ко всем проявленным истинам "Старого мира", каким он всегда был, каким он есть и каким он будет. Когда смерть приходит к нам во время и в обстановке войны, и особенно в разгар лицемерного утверждения, что те, кто не сражается оружием, "не должны" умирать от оружия, мы оказываемся лицом к лицу не только со всем вышеперечисленным, как бы сразу, спрессованным в оболочку, которая взрывается при ударе, но никогда не гаснет, но даже более того, с тайной первозданной бездны, из которой Логос излагается без слов и "разума", но непременно с причиной. Для такой смерти не существует времени. Она "просто" есть - здесь, после, навсегда. Если мы "серьезно относимся к вечности", то мы признаем, что такая смерть должна бы быть. И по этой причине, из этого источника, этим путем, и только потом, мы обращаемся к жизни. Акт воспоминания, который по-настоящему таковым является только по отношению к смерти, становится, таким образом, не просто "приятным воспоминанием", "обдумыванием воспоминаний" или "реминисценцией", но новым началом, “перенастроением”, вновь обретенной решимостью жить и умереть ради всего, что находится за пределами жизни. Это путь к почитанию жизни после смерти.

Слышать Дарью, видеть Дарью, читать Дарью, относиться к Дарье или понимать Дарью, помнить и пытаться вспомнить Дарью - этого никогда не будет в "биографиях" или, что еще хуже, в "журналистике", ремесле, которым она сама овладела, которое она раскрыла и внутренне преодолела. Не может быть такого только в философии или поэзии, хотя ее голос и ее молчание начали звучать и в том, и в другом. Через Дарью мы познаем пульсирующее раскрытие и сокрытие, aletheia, "событие правдивости" слов одного из ее поэтических крестных отцов: "Я знаю: слово "поэзия" - Это отнюдь не стихи...". Мы трепещем перед вопросом перевода... Это "I know: the word ‘poetry’ is beyond poems"? Или "I know: the word ‘poetry’ is by no means [only?] verses"? Или "I know: the word ‘poetry’ is from here on out not verses"? Или "I know: the word ‘poesy’ is perfectly not only poetry"? Поэзис был призванием Дарьи, ее мыслью, ее искусством, ее логикой. В его вспышке и в непереводимом отдалении от нас, в его очевидности и непрозрачности, в его времени и в  вечности, этот отрывок также передает нам язык и дом Дарьи, русский язык и Россию, которые вечно высвечивают то, что игнорируется и оставляется во тьме. Поэтическое философствование Дарьи было по сути своей русским, то есть непрочитанным и непринятым Западом, но глубоко знающий Запад и наполненным сопереживанием. В то же время давно во вдумчивом и вдохновенном танце преодолевало оно пределы всего, что "субъективировано" и "объективировано" в землях Запада, где солнце за-падает, а не восходит. Вы когда-нибудь видели Полуночное Солнце? Дарья видела несколько раз, на Западе и на Востоке, на Севере и на Юге, а потом раз и навсегда. Самым вообразимым русским способом она многое вывела на свет, но в темноте, в тени Сфинкса, под сенью крыльев двуглавого орла невозможной мечты о реальности, скрытой от многих и из-за многих.

"Александр Гельевич, ваша трагедия стала болью миллионов. Поверьте, ее сейчас переживают как свою люди по всему миру."

С тех пор, как были произнесены эти слова с высоких политических трибун, Дарью - за ее смерть - наградили, запечатлели в произведениях искусства и на улицах, проводили, действительно, миллионными соболезнованиями и десятками мемориальных мероприятий, в которых приняли участие элиты и массы. Уже спонтанно возникают архивы ее фотографий, работ и выступлений. Скоро станут известны первые попытки собрать воедино ее короткое творчество. Грандиозные политические и геополитические жесты уже сопровождали ее восхождение. Были выпущены снаряды с ее именем. Убийство Дарьи Платоновны Дугиной - и "квалифицированное" и "объективное освещение" этого события официальными СМИ государств, наложивших на нее санкции, - привело к пробуждению непредвиденного и заслуженного масштаба.

Убийство Дарьи как Дугиной, убийство как Платоновой и убийство как Дарьи расставили точки над "i" и черточки на "t" больше, чем алгоритмы и разлагающиеся фокус-группы правительств и "репортеров" способны представить, сформулировать, обработать. Началась судорожная попытка учесть, переформулировать и "нюансировать" удивительно безудержное возмущение неожиданных миллионов, которые почувствовали в убийстве Дарьи неустранимое, пробуждающее нарушение последних строк едва уцелевших, но все еще глубоко укоренившихся цивилизационных ценностей, вероломную трусость самого неискупимого сорта, преступление такого рода, которое не подлежит никакому суду и потому не заслуживает никакого разбирательства, и, более того, удар, нанесенный по такой траектории, что единственно возможным ответом на него может быть только хитроумный удар ошеломляющего масштаба. Поступок был совершен теми, кто внезапно осознал его последствия лишь в последний момент. Последние минимально вменяемые кураторы и опекуны тех, кто возится с вожжами официального "сопровождения", сталкиваются с рассветом, который они не готовы постичь, сдержать и подавить. Ибо, в отличие от Дарьи, они не знают ни поэзии, ни смерти. В отличие от тех, кто стоял или учился стоять рядом с Дарьей, они не знают или неосмотрительно пренебрегли опытом "Старого Света", когда похищают любимую девушку. Погрязшие в своих выхолощенных иллюзиях "истории" и "мирового [бес]порядка", они забыли не только самый элементарный фольклор, но и великое сказание о Трое...

"Для них прямая угроза - наша мысль и философия. Поэтому и покушаются на наших философов".

В этих словах, произнесенных одним из самых могущественных глав государств, лидером России, взявшимся выиграть войну, мы слышим не просто инсинуацию трусости и презрения, а честное разоблачение крайней неудачи и потери понимания, перспективы и будущего, потери мышления и существования в мире народов, идей и историй, потери истин, лжи и легенд, потери искусства войны и условий Мира. Полностью потерянные, состоящие только из потерь и стремящиеся лишь к минимизации потерь для потерянных, те, кто стоит за убийством Дарьи, на свой страх и риск забыли, что значит возбуждать не только Ненависть, но Любовь и Заботу о Душе Мира. В своих попытках спроектировать разрушение идентичности они утратили последнюю способность распознать смысл человеческого, мертвого, и движения и влияния последних живых. Убив Платонову, убив Дарью, убив Дугину, они невольно приняли на себя неизбежные неисчислимые последствия "расчетливого мышления", лишенного реальных факторов. Завершив это подлое покушение, "они" потеряли возможность быть "ими", "кем-то" в глазах не только здравомыслящих масс, но и в глазах мировоззрения всех тех, чья жизнь и смерть теперь едины в раскрытии Слов, Идей, Видений и Реальностей, в плоскости которых Дугина была честным и уважаемым послом. До убийства Дарьи столько же посвященных, сколько и тех, кто наблюдал со стороны, смотрели и ждали, жаловались и хвалили, мерзли и горели, страдали и сочувствовали на расстоянии, эмигрировали внешне или мигрировали внутренне - вопреки и из-за всех попыток заблокировать возможность говорить, слышать, смотреть, разговаривать и думать. Мученическая смерть Дугиной необратимо задела нерв. Похороны Дарьи, какими бы политическими они ни были, были как таковые лишь намеком на то, что грядет/наступит? в более интенсивных и масштабных плоскостях. 

Помимо размышлений о смерти Дарьи, ее смысле и последствиях, мы вынуждены в связи с ее убийством напомнить себе и "им" о ее самом мощном - и, по совпадению или нет, последнем - знаковом философском выражении: "эсхатологический оптимизм". На этом "фронте" - или "фронтирe", как говорилось в одной из ее последних лекций, - Дарья вспомнила слова Рене Генона: "Конец Света" никогда не является и никогда не может являться ничем иным кроме как "Концом Иллюзии". Эсхатологический оптимизм не может быть разграничен, поскольку, пытаясь "определить" "эсхатологическое" и "оптимизм", мы отказываемся от сущностного смысла - жить, быть и мыслить эсхатологически и оптимистически одновременно, то есть в постоянно присутствующем моменте вечности в концах времен. Во времени Дарьи. В нашем. У нас нет права определять ни Конец, ни "конец" Дарьи, ни право определять, что должно быть эмпирическим объемом оптимизма. Скорее, мы должны жить и умирать эсхатологически и оптимистично, танцуя на горизонте улыбок и смеха над случаем, что "Dasein может отказать", но не наш Dasein, и не Дашин, в экстазе созерцания Великого События. Неважно, начинается ли это Событие на том или ином фронте, в преодолении фактичности созерцания того, что значит, что Дарья была убита, или в задаче преклонить колени перед проявлением вечности во времени, чтобы затем встать на плоскость, на которой смерть уже не является первобытным страхом, но свободно, единогласно принятое и "принадлежащее" условие прыжка через границы собственной жизни. B любом случае, но особенно в этом, и когда бы то ни было, но именно в этот особый момент и во время его последствий, и в такой ситуации, но особенно в её истоке, приближающемся к нам из будущего, мы чтим Дарью "за пределами” Дарьи, то есть мы чтим Дарью из-за того, какой Дарья была и есть вместо ничего. С благодарностью и мыслями около смерти Дарьи, те, кто раньше только теоретически говорили, теперь практически, вживую не боятся смерти.

И наконец, личное воспоминание. Когда она, казалось, напряженно металась и грациозно парила между комнатами, картинами, сценами, компьютерами, разговорами и встречами, Дарья повернулась, улыбнулась и сказала: "Вот смысл "тоталитарного". Нельзя найти более совершенного примера: ее невежественные недоброжелатели, сомневаясь не выхватить ли такую цитату из этого источника, непременно поспешат переиначить ее в недоумочные и псевдоинтеллектуальные журналистские инсинуации, слюной захлебываясь от бега по хомячьему колесу единственной умирающей идеологии, чьи фигуры теперь запятнаны кровью Дарьи, - эти "всякие" будут делать это, не имея ни элементарного человеческого чувства жизни и смерти, ни элементарного понимания того, что значит "писать"; в то же время, тихо, но гулко разносясь по просторам бесчисленных кругов и разрозненных групп, которые с тех пор привлекли миллионы сочувствующих, слова Дарьи будут звучать и передаваться, по крайней мере, в одном раскрываемом смысле. Этот смысл - тотальное, всеобъемлющее принятие делать то, что должно быть сделано, иметь дело с тем, с чем должно справиться, обдумать то, что должно быть обдумано, сказать то, что должно быть сказано, и встретить то, что должно быть встречено - всё это на пути бытия в этом времени, но не отождествляясь с этой современностью, бытия "абсолютно целостным" среди стольких, казалось бы, несоизмеримых измерений. Тотально. Абсолютно. Решительно. Бесконечно - все в готовности к внезапному концу, в результате которого наше собственное начало может в любой момент взорваться – помимо и за пределами наших собственных желаний и поступков, но и благодаря им. Никакие алгоритмы или автомобильные бомбы не смогут победить тотальную целостность этого способа бытия в то время, когда Дарья вознесется, оставив, для тех, кто нисходит далее во тьму, свет  - мерцающим обещанием аналогичных моментов озарения...

***

Carthago delenda est...

Memento mori...

"Впереди - Конец, но что может быть горше и слаще этой встречи…" 

Wann endet die Zeit? Gott weiß es. Gott alein weiß es'"...

***

Источник на английском языке: Continental Conscious