Латинская империя: европейский консерватизм Александра Кожева

Возможно, самым известным толкователем и популяризатором гегелевской философии в XX веке был французский философ русского происхождения Александр Кожев. Его репутация толкователя Гегеля была завоевана серией лекций, прочитанных им в Париже в 1933–1939 годах и которые были опубликованы на английском языке в 1947 году под названием «Введение в чтение Гегеля»: на них присутствовали такие влиятельные фигуры, как Жан Поль Сартр, Жак Лакан, Морис Мерло-Понти, Жорж Батай, Луи Альтюссер и другие «левые». Однако его влияние распространялось и на видных «правых» деятелей, таких как его друг Лео Штраус и один из самых известных учеников Штрауса, американский консервативный философ Аллан Блум. Благодаря этой странной смеси знаменитых учеников интерпретация Кожевым гегелевской «Феноменологии духа» стала центральной в истории и развитии философии XX века.

И все же Кожев был не только философом, но и активным политиком. Действительно, он провел в общей сложности шесть лет в качестве академика, а остаток своей карьеры после этого посвятил государственной службе. Будучи бюрократом во французском правительстве, он активно участвовал в восстановлении Европы после Второй мировой войны и понимал, что воплощает философию Гегеля в политическом действии. Хотя консерваторы часто отвергают Кожева как еще одного марксиста, его своеобразное понимание истории и его собственная роль в восстановлении Европы отмечены удивительно консервативным инстинктом, даже несмотря на то, что он также бесспорно революционен.

Этот консервативный инстинкт находит конкретное подтверждение в его знаменитом рецепте для послевоенной Европы, который до сих пор проливает много света на геополитическую, экономическую и культурную борьбу сегодня. Этот рецепт был тем, что Кожев назвал «Латинской империей»: федерацией католических стран Южной Европы. Но чтобы понять значение Латинской империи, присущий ей консерватизм и ее неизменную актуальность для сегодняшнего дня, необходимо сначала рассмотреть основные зачатки философии истории Кожева.

Идиосинкразический консерватизм

Плотный текст Кожева не должен пугать начинающих читателей, поскольку основные компоненты его философии довольно просты. Подобно Гегелю, Кожев считал, что развитие истории управляется определенными рациональными законами, которые можно понять философски. По мнению Кожева, история движется борьбой между «господами» и «рабами» — понятиями, взятыми из короткого, но ключевого раздела гегелевской «Феноменологии духа». И господа, и рабы стремятся к тому, что Кожев называет «всеобщим признанием»: они стремятся к тому, чтобы их знали и уважали все, включая их самих, как полноценных людей, а не просто животных. Это стремление к самопознанию отождествляется с философией или стремлением к мудрости.

Господа частично достигают этой цели угнетением рабов, но остаются неудовлетворенными признанием, которое они получают от низших людей, т. е. от рабов, которые в каком-то смысле остаются подобными животным. Напротив, рабы могут достичь этой цели, работая над созданием мира, в котором само рабство будет не нужным, посредством процесса, который перекликается с описанием Марксом освободительного потенциала технического прогресса при капитализме. Следовательно, рабы могут победить своих господ в борьбе, не порабощая их в свою очередь.

Кожев считал, что весь этот исторический процесс завершится достижением «конца истории» и построением «универсального и однородного государства» — секуляризованная версия универсальной католической теократии русского богослова Владимира Соловьева, но с отзвуками марксистского коммунизма. В этом состоянии условия для осуществления всеобщего признания будут созданы устранением бесчеловечного порабощения и прекращением всякой борьбы. Кожев назвал главного героя этого конца истории не кем иным, как мудрецом. Это философ, т. е. раб, стремившийся к признанию и самопознанию, который стал, наконец, мудрецом, потому что он познал себя и получил общее признание как полноценный человек.

В этом конце истории не будет более оправданной причины для тех форм человеческой деятельности, которые когда-то двигали историю вперед, а именно борьбы и труда — действий господ и рабов. Не будет больше повода ни для революции, ни даже для прогресса, ибо будут созданы условия для всеобщего признания всего человечества. В соответствии с марксистским коммунизмом, угнетение одной части человечества больше не будет необходимо для благополучия другой. Время человека будет действительно принадлежать ему; человеку нужно будет только научиться использовать его способом, наиболее достойным человечности. Следовательно, его образ жизни неизбежно будет «консервативным».

Точно так же не будет больше причин заниматься философией, понимаемой как поиск мудрости. Ибо мудрость и самопознание воплотятся в образе мудреца. Деятельность постисторического человека будет больше похожа на созерцание, искусство или даже ритуал: на «бесполезную» деятельность, свойственную мудрецу. Человеческая жизнь будет характеризоваться скорее формальным повторением и драматическим увековечением, чем действиями, имеющими собственное историческое значение. Все, что останется людям, — это свободно проводить свое время, наслаждаясь продуктами культурного и художественного творчества, которые были рассеяны, как семена пост‑истории, в самой истории.

Традиция, память и сохранение культуры станут типичным режимом постисторического сознания.

Таким образом, хотя его философия истории была бесспорно революционной, Кожев был консерватором самого принципиального и аристократического толка. Он настаивал на том, что революция не может продолжаться вечно: идея «перманентной революции» была формой исторического нигилизма. Революция, чтобы быть действительно революцией, должна быть полной: она должна быть окончательной. Она должна положить конец истории. И, по мнению Кожева, история уже подошла к концу с Французской революцией и ее кульминацией в наполеоновской империи. После этой конечной точки оставалось только построить институты, необходимые для управления и сохранения этого постисторического мира, универсального и однородного государства.

Как бюрократ, участвовавший в послевоенном восстановлении Европы, Кожев считал себя вовлеченным именно в эту работу по созданию институтов универсального и однородного государства. Он также проявлял глубокую заботу о материальном положении мировой бедноты в Азии и Африке, которую, как он признавал, по-прежнему — напрасно — держат в состоянии пролетарской бедности, в подчинении у более развитых стран Запада. Таким образом, в качестве государственного деятеля он понимал себя предпринимающим пост-исторический проект сохранения и распространения на все человечество как материальных, так и культурных достижений самой истории. Если Кожев был консерватором, он также был коммунистом в своем консерватизме: то, что он стремился сохранить из материальных и культурных достижений человечества, он также стремился универсализировать.

Идея «Латинской империи»

Гегельянцев и марксистов часто критикуют за то, что они просто идеалисты и утописты, и иногда это справедливо. Безусловно, есть философы этого толка, чья мысль чрезмерно абстрагирована от реалий человеческой жизни. Однако как государственный деятель, который регулярно сталкивался с прагматическими политическими делами, Кожев был в состоянии избежать этой ловушки и тщательно обдумывал, как его возвышенное видение постисторического институционального строительства может совпасть с реальностью на местах.

Возможно, лучшим примером такого прагматизма является длинная записка Кожева, направленная генералу Шарлю де Голлю в 1945 году, озаглавленная «Очерк доктрины французской политики». Этот текст столь же богат геополитическими предвидениями, как и культурной, исторической и философской эрудицией. Это также характерный пример его своеобразного смешения различных философских воззрений, демонстрирующий строгость, с которой он соединил революционные и консервативные взгляды в согласованное единство.

Текст начинается с утверждения, что Франции в 1945 году угрожала опасность превратиться в второстепенную державу в Европе из-за растущего экономического превосходства Германии. Этим утверждением Кожев имел в виду не просто политическую маргинализацию Франции. Скорее, он также намеревался сообщить, что культурное наследие Франции, которое она делит с другими «южными» странами Европы (главным образом с Испанией и Италией), находится под угрозой вытеснения главным образом «экономическими» расчетами, которые придут к власти над Европе, если Германия будет включена в европейскую систему. Чтобы избежать такого трагического исхода, Кожев предложил Франции расширить свою политическую базу и аппарат управления за пределы своего традиционного статуса национального государства и вместо этого стать главой империи, «Латинской империи», государства-члены которой будет включать также Испанию и Италию. Если бы Франция оставалась национальным государством, подчиненным в первую очередь экономическим интересам, ей грозила бы политическая маргинализация, а культуре «латино-католической цивилизации» грозило бы исчезновение.

Объяснение такого результата, по оценке Кожева, заключалось в том, что культура Германии была преимущественно протестантской культурой, которая ценила образ жизни, управляемый экономикой, над другими образами жизни. В этом Кожев перекликается со знаменитым исследованием Макса Вебера о протестантских истоках капиталистической трудовой этики. Важно отметить, что Германия разделяла эту культуру с одной из двух крупных империй, между которыми был разделен современный мировой порядок, а именно с англо-саксонской империей, в которой (как и сегодня) доминировали Соединенные Штаты Америки. Следовательно, если Германия, чей экономический потенциал превосходил любую другую европейскую нацию, должна была стать частью европейской системы в целом, Кожев опасался, что Европа фактически станет вассалом англо-саксонской империи: словно простое экономическое единство, простое подмножество винтиков в растущей машине глобального капитализма. Если бы это произошло, уникальные культуры Европы, особенно «латинская» культура, в которую Франция внесла столь большой вклад на протяжении столетий, были бы попираемы чисто экономическими расчетами, служащими увеличению материальных богатств.

Суть «латинской цивилизации», по оценке Кожева, — это культура, которая ценит досуг и созерцание, «сладость жизни» — то, что в Италии известно как dolce far niente — радость труда и заботы о простых материальных удобствах. Кожев определяет эту культуру как источник богатых европейских традиций искусства, литературы, музыки и т. д., короче говоря, элементов самой культуры.

И он без колебаний приписывает эту культуру во многом влиянию католицизма. Напротив, протестантская, немецко-англо-саксонская капиталистическая гегемония не потерпит явной лени и снисходительного образа жизни художников и созерцателей. «Не забудем при этом, что католицизм прежде всего стремился — часто апеллируя к искусству — упорядочить и очеловечить "созерцательную" или даже бездеятельную жизнь человека, тогда как протестантизм, враждебный методам художественной педагогики, занимался главным образом человеком труда». Можно повторить это, сказав, что католицизм интересовался жизнью мудрецов, в то время как протестантизм интересовался жизнью рабов, которым не удалось выйти из темницы своего рабства. Это могло бы объяснить, почему Кожев считал, что католическая церковь должна быть непосредственно вовлечена в управление Латинской империей, в отличие от всех либеральных представлений об «отделении церкви от государства».

Как покончить с историей

Философское описание мудреца, данное Кожевым, отмечено заботой о сохранении культуры латинских стран, а его пропаганда строительства Латинской империи не имеет другой цели, кроме как сделать возможным для большей части человечества образ жизни, свойственный мудрецу, который культивируется и взращивается в лоне католической Европы. Но это удивительно консервативное намерение также оправдывается ссылкой на величайшего революционного мыслителя, а именно на Карла Маркса: «Разве сам Маркс не говорил, повторяя, сам того не осознавая, изречение Аристотеля, что конечным мотивом прогресса, а значит, и социализма является желание обеспечить человеку максимум досуга?».

Точно так же философия истории Кожева также лежит в основе его предложения во многих отношениях. Во-первых, поскольку история движется конфликтами и борьбой (и трудом), когда она придет к своему завершению, людям необходимо будет научиться, как еще проводить свое время — время, которое они привыкли проводить на войне (или в труде). Так, в «Очерке доктрины французской политики» Кожев пишет, что «именно организации и "очеловечиванию" своего свободного времени будущее человечество должно будет посвятить свои усилия». Говоря смутно марксистскими терминами, когда люди будут освобождены от отчуждающих и, следовательно, бесчеловечных условий капитализма, они столкнутся с новым проектом определения того, как жить по‑настоящему человечно и неотчужденно. Кожев был уверен, что само существование Латинской империи как политического, экономического и культурного единства обеспечит существование «безопасного пространства» именно для такой гуманизации досуга. Напротив, распространение германо-англо-саксонской империи на всю Европу фактически исключило бы эту возможность: пост-исторический человек был бы обречен продолжать тратить свое свободное время на бесчеловечную борьбу и труд.

Во-вторых, история в понимании Кожева — это неумолимое движение к универсальности: поглощение или расширение бывших национальных государств (таких как Франция или Германия) во все более крупные «имперские» единицы на пути к международному уровню было исторической необходимостью. Чтобы прояснить, какие имперские единицы доминируют в этом процессе, отметим, это довольно условный вопрос: либо Франция должна управлять империей, а не просто национальным государством, либо Европа в целом (по пути Германии) будет поглощена англо-саксонской (то есть американской) империей.

На еще более широком уровне Кожев видел весь мир разделенным преимущественно между англо-саксонской и славяно-советской империями, каждая из которых, вероятно, была бы главным воплощением универсального и однородного государства. В одном из своих писем к Лео Штраусу (опубликованном вместе с размышлениями Штрауса о тирании) он процитировал древнее изречение: «Все дороги ведут в Рим» и написал: «Если западники останутся капиталистами (то есть также националистами), они потерпят поражение от России, и так наступит конечное состояние. Однако если они смогут "интегрировать" свою экономику и политику… тогда они смогут победить Россию. И именно так будет достигнуто конечное состояние».

Между прочим, точно так же, как он определял культуру латинских стран как католическую, а немецко-англосаксонских стран как протестантскую, Кожев также определял культуру Советской России как все еще в основном православную. Действительно, как раз в то время, когда писал Кожев, Иосиф Сталин организовывал реинтеграцию Русской православной церкви обратно в советское общество, не только легализуя ее (с определенными условиями), но и восстанавливая как государственную религию России. Имея в виду эти события, Кожев предсказал нечто замечательное. Формирование Латинской империи в Европе не только защитило бы Францию и латинские страны от посягательств англо-саксонской Америки, но и потенциально могло бы стать основой для мирного политического сотрудничества с СССР в общем сопротивлении англо-саксонскому капитализму. Это, в свою очередь, послужило бы основой для взаимопонимания между католической и православной церковью, потенциально даже «сделав бесполезной каноническую независимость последней». Другими словами, Кожев видел не что иное, как исцеление Великого раскола, как центральный элемент разумной геополитической стратегии будущего человечества.

Мудрость Кожева для нашего времени

В 2013 году итальянский философ Джорджио Агамбен опубликовал короткую, но провокационную статью, в которой утверждал, что первоначальная идея Кожева о «Латинской империи» оставалась хорошей идеей почти 70 лет спустя. Действительно, даже сейчас, в 2023 году, развитие событий в Европе и во всем мире продемонстрировало удивительное геополитическое предвидение, которое лежало в основе уникального предложения Кожева. Как отмечает Агамбен, сейчас очевидно, что Германия действительно стала главным экономическим локомотивом Евросоюза. Сегодня экономические последствия конфликта на Украине слишком хорошо продемонстрировали зависимость Европы от Германии.

Но не только это: в форме ЕС сама Европа решительно превратилась в простую экономическую единицу, пространство для эффективного движения капитала и не более того. Единство ЕС основано не на общем культурном наследии, как надеялся Кожев в отношении Латинской империи; напротив, как слишком хорошо известно консерваторам всей Европы, культура и традиция как таковые почти не учитываются в расчетах чисто экономической формы управления. Действительно, культура и традиция практически подавляются, стираются до небытия такой формой управления. По словам Агамбена, предсказания Кожева относительно того, почему это произойдет, оказались абсолютно правильными: из-за экономического первенства, которое Германия легко взяла на себя среди всех государств-членов ЕС, Европа в целом уступила господству англо-саксонской империи, управляемой из офисов Вашингтона, округ Колумбия, главного проводника глобального капитализма.

Действительно, после распада Советского Союза оказалось, что англо-саксонская империя, управляемая Америкой, одержала победу над всеми соперниками. Это привело к другому пресловутому тезису о «конце истории», предложенному Фрэнсисом Фукуямой, который пытался доказать, что конечное состояние Кожева на самом деле было достигнуто в момент однополярности Америки. Конечно, Кожев предсказывал что-то вроде такого мира, хотя вряд ли ему это нравилось. Учитывая такое затруднительное положение, было бы простительно думать, что для Латинской империи уже слишком поздно.

Старая Европа была окончательно поглощена Американской империей, ее коренные культуры вытеснены глобальной культурой потребления, и Европа больше не могла надеяться или даже желать найти союзника в России против американского империализма.

Но с тех пор стало очевидным, что имел место скрытый «переход власти» из рук распавшегося Советского Союза в руки Коммунистической партии Китая, которая постепенно стала новым глобальным вызовом англо-саксонскому капитализму — и во многих отношениях более грозной, чем когда-либо был СССР. Более того, в самой России произошло удивительное политическое возрождение: хотя ее прежняя экономическая мощь была практически уничтожена мгновенным переходом к рыночной экономике, Россия приобрела геополитические рычаги влияния как один из крупнейших в мире экспортеров нефти. Углубление связей между двумя странами предвещает возникновение «евразийской империи», которая придет на смену бывшей славяно-советской империи. Кроме того, то, как США откровенно использовали конфликт на Украине в своих экономических интересах, несомненно, повлияло на восприятие многими европейцами бывшего «маяка свободы». Возможность развития более глубоких связей между Европой и Китаем — и даже для таких стран, как Венгрия, — поддержания связей с Россией — внезапно стала настолько привлекательной, что даже канцлер Германии Олаф Шольц не может ее исключить. Хотя бы потому, что Китай сейчас представляет правдоподобную альтернативу американской гегемонии, возможно, для Европы еще не все потеряно.

Помимо этих соображений, стоит обратить внимание на позицию католической церкви в современной политике и геополитике, которая неоднократно подвергалась маргинализации и нейтрализации. Например, противоречивая восточная политика Папы Павла VI в отношении Советского Союза могла бы иметь большее влияние, если бы Церковь пользовалась политической поддержкой Латинской империи. Совсем недавно нынешние скромные усилия Святейшего Престола по установлению мира в конфликте, связанном с событиями на Украине, также были бы более многообещающими не только для католически-православных отношений, но и для отношений между Европой и Россией, если бы Церковь по-прежнему пользовалась привилегиями политической власти в форме империи. Подобные рассуждения можно применить к недавним попыткам Церкви вести какие-либо дипломатические отношения с Китаем. С католической точки зрения нельзя отрицать, что способность Церкви действовать как политическая единица в современном мире была серьезно ограничена после потери Папской области в 1870 году. Восстановление некоторого подобия реальной политической власти посредством союза с Латинской империей во многом помогло бы заполнить этот пробел.

Заключение

Суть рецепта Кожева для Европы, очевидно, остается актуальной в контексте сегодняшней геополитической, экономической и культурной борьбы. Достоинством его мысли также является то, что она выходит за узкие границы «левых» и «правых» политических идеологий и содержит советы, к которым следует прислушаться всем сторонам доминирующего политического спектра. Для «левых» философия Кожева в целом служит напоминанием о том, что революция не может продолжаться вечно: она всегда должна иметь в виду свое завершение. Более того, в какой бы степени революционное движение истории ни завершилось, дело человечества важно выяснить, как сохранить построенный мир. Традиция и историческая память – наследие конца истории.

Для «правых» консерваторов предложение Кожева содержит важное понимание того, что национальное государство больше не способно выполнять работу по сохранению культурной идентичности. В случае Франции устаревшая форма национального государства не могла бы противостоять большему весу американской имперской мощи, особенно после того, как она влила свою культурную сущность в вены самой Европы с образованием ЕС.

Чтобы сохранить подлинные традиции латинской Европы, потребовалась бы империя: ведь империи может противостоять только империя. Формирующийся многополярный мир — это мир империй, а не мир наций. Нынешним «национальным консерваторам» не мешало бы прислушаться к этому совету.

Наконец, Кожев предостерегает от слишком добровольного принятия капиталистической модели, особенно в том виде, в каком она была сформирована американской (англосаксонской) гегемонией. Именно потому, что они заботятся о своем богатом культурном наследии и хотят сохранить его в памяти, европейские консерваторы должны противостоять американской парадигме. Кожев напомнил бы им, что «американизация» Европы лежит в основе самой утраты исторической памяти, которую они справедливо порицают. Американизация самого европейского консерватизма только еще больше подорвет их усилия. Таким образом, консерваторы обязаны соблюдать тонкий баланс: необходима не устаревшая модель национализма и не эксплуататорский универсализм американского капитализма, а новый универсализм, который сохраняет и предлагает блага культуры и философского созерцания для блага всего человечества.