Френсис Томпсон: метафизический певец Традиции

Нельзя сказать, чтобы Френсис Томпсон (1859–1907) был таким уж забытым поэтом, но в России он определенно недооценен. Между тем, это был наиболее яркий представитель католической традиционалистской поэзии и прозы в Англии рубежа XIX – XX веков. Отказавшись от карьеры врача, он в молодости лишился всякой помощи от отца и долгое время вел образ жизни бездомного нищего, перебиваясь случайными заработками. Однажды он собирался покончить жизнь самоубийством, но ему явился призрак Томаса Чаттертона (известного 18-летнего поэта-самоубийцы из XVIII века) и предостерег от этого. Публикация стихотворений Томпсона в католическом журнале Merry England в 1888 году помогла ему свести знакомство с редактором Уилфридом Мейнеллом, который буквально вырвал поэта из нищеты и на долгие годы обеспечил стабильную публикацию всех произведений Томпсона.

В считанные годы Томпсон стал уже значимой величиной в мире литературы. Его хвалил полдюжины авторитетных критиков, от прерафаэлита Бёрн-Джонса до молодого Гилберта Честертона, который назвал Томпсона великим поэтом. На дарование автора обратил внимание и сам католический кардинал всей Англии Мэннинг. Тем не менее, после 1902 года состояние здоровья и финансов Томпсона ухудшилось – сказалась чахотка, заработанная им в дни бездомной молодости. В последние годы жизни писатель меньше внимания уделял поэзии и прозе и больше – религиозным сочинениям вроде жития Игнатия Лойолы. Томпсон скончался в туберкулезном госпитале в 1907 году. Перед смертью он мечтал встретиться с Йейтсом, но этому не суждено было осуществиться. В бумагах, найденных после кончины поэта, было обнаружено стихотворение «Царствие Божие», завершавшееся следующими строками:

Да, в ночи, о, моя душа, моя дочь,

Плачь, цепляясь за края неба,

И се! – Христос идет по водам

Не Геннисаретского озера, а Темзы![1]

Собрание сочинений Томпсона в трех томах было издано Мейнеллом в 1913 году[2], а спустя три года Мейнелл издал и собственную биографию поэта[3]. Спустя полвека вышла новая биография, написанная его родственником[4]. Единственный сборник из 11 поэм и стихотворений Томпсона на русском языке вышел в 2003 году – к сожалению, в настолько далеком от оригинала переводе, что пользоваться им практически невозможно[5].

Безусловно, в творчестве Томпсона сильны конфессиональные (католические и антипротестантские) мотивы, но оно не сводится к ним – в противном случае он не был бы великим и широко признанным поэтом. Среди лирики Томпсона встречаются стихотворения о детях, семейной жизни, любви. Но в часы наивысшего вдохновения они уступали место тому, о чем сам поэт сказал в своем сонете:

Поняв, что в те часы, когда поэт

Безмолвен, в такт созвездиям небесным, –

Над ним и у Венеры власти нет;

Что чувства – крылья подрезают Песням…[6]

В такие минуты Томпсон творил в духе стародавней традиции мистической поэзии, где отношения человека с Богом трактуются интимно-лирически, в плане «Ты» и «Я». Наивысшей вершиной творчества Томпсона в данном плане стала его небольшая поэма «Гончая небес», в которой Бог предстает в роли охотника, от которого постоянно убегает безумный человек, чтобы в конце концов быть настигнутым:

Я исчезал в ночи и свете дня,

Скрывался от Него в аркадах лет.

Бежал по лабиринтам без огня

Путями памяти, где слез остался след[7].

В конце каждой строфы рефреном повторяется грозное предупреждение Творца:

Все в мире предает того, кто смел предать Меня.

Здесь нет любви тому, кто не любил Меня.

            И, наконец:

Был рядом Он, и ночь в моей душе

Светлела, и я знал, была теперь

Его рука простерта, мой покой храня:

«О слабый и слепой, Я тот,

Кого твой дух измученный зовет!

Любовь, что неустанно вдаль вела тебя,

Исходит от Меня»[8].

Сложилась даже традиция различных истолкований этой достаточно трудной для понимания фразы (Thou dravest love from thee, who dravest Me). Несомненно, ее корни уходят в «Любовь, что движет солнце и светила» у Данте и далее в традицию католических мистиков, но в то же время мы находим точнейшую параллель «Гончей небес» и в русской литературе: это «Поэма о смерти» и особенно «Венок сонетов» Льва Карсавина. Образ погони Бога за человеком не покидал Томпсона и в дальнейшем. В своей оде «Новогодние колокола» он вернется к данной теме:

Погоня, за которой гонятся – это Повелитель погони,

И преследуемые крики на гонке,

А гончие на поводке – те гончие, что бегут[9].

Английская литературная критика чрезмерно сосредоточила внимание только на «Гончей небес», искажая общую картину творчества Томпсона. Ведь он был не только поэтом, но и плодовитым критиком, теоретиком поэзии, имел ясные представления о том, как следует владеть языком. Он «часто указывал на несовершенство языка, его условность и неаутентичность миру внеязыковой духовной реальности и ее связей, постичь которую во всей полноте возможно лишь в откровении. Такое понимание языка привело Томпсона к представлению о "ментальном Слове", первоначальной модели, которую невозможно адекватно отразить в словах человеческого языка… Стиль Томпсона при всей его метафоричности архаичен, но достаточно прост. Томпсон сосредоточивает внимание на "одном-единственном правильном слове", к выбору которого он подходил с необыкновенной требовательностью», – отмечает О. В. Казакова[10].

Томпсона часто называют визионером. Но сам он категорически отвергал смутные, неопределенные мистические настроения и жестко требовал от поэтов религиозной самодисциплины и следования католической схоластике при рассуждении о божественных вещах. Отрицая всякий субъективизм, «фальшивый мистицизм», «эмоционализм» в поэзии, автор «Гончей небес» требовал писать об объективно существующих образах, идеях в платоновском смысле слова. Томпсон учил: «Поэт‑мистик, уповающий только на туманную фантазию, далеко не уйдет. Каждому такому поэту можно посоветовать научиться составлять ясный и логичный прозаический конспект своей философии, краткий и емкий, как страница трактата по схоластике»[11].

С русскими православными философами-традиционалистами, имяславцами вроде о. Павла Флоренского Томпсона объединяло общее понимание сущности языка и последствий грехопадения, приведшего к неадекватности выражения наших мыслей в словах «низкого жаргона», на котором стали говорить потомки Адама. Миссию поэта Томпсон усматривал в поиске «одного-единственного правильного слова», которое способно отразить связи между вещами этого мира и сам Божественный замысел, заложенный в них»[12]. Углубляясь в богословие, Томпсон в статье «Аналогия между Богом, человеком и поэтом» разработал теорию тождественной структуры Бога, природы и мысли, построенных по одному Логосу. Здесь он также шел по тому же магистральному пути, что и вся русская философия, начиная с Григория Сковороды. Вселенная для Томпсона – это совокупность символов, прикасаясь к которым, мы приобщаемся к той божественной реальности, которую они и символизируют: «Человек есть символ, природа – метафора, небеса и земля записаны иероглифами. Вселенная есть метонимия Бога. Она является лабиринтом, в центре которого находится Бог, и Его знание о Самом Себе является путеводной нитью и ключами к этому лабиринту»[13]. Безусловно, в данном случае Томпсон следовал по стопам великого Кольриджа и литераторов из Оксфордского движения, то есть развивался внутри английской традиции христианского неоплатонизма.

Конкретные символы, определившие облик поэзии Томпсона, многообразны. Среди них – охотник и гончая, закрытый сад, Солнце (излюбленный символ Бога в серии томпсоновских од). Понимая универсальность этих символов в различных религиях и традициях мира, Томпсон пришел к интегральному традиционализму – твердой вере в единую Традицию человечества, идущую от Адама по непрерывной цепи до наших дней. Обнаруживая тождество базовых космических символов христианства и «язычества», Томпсон решительно провозгласил, что только в свете Христа становится ясным их значение у язычников. Это придавало особенную силу его «космической» поэзии, в которой от лондонского Чаринг-Кросса поднималась лестница Иаковля в небо, но также и его эссеистике.

Нами на русский язык была переведена программная статья Томпсона «Язычество старое и новое», где он сурово критикует популярные в 1900-е годы неоязыческие группировки, демонстрируя эстетическое и этическое превосходство христианского отношения к Богу над греко-римским, и в то же время подчеркивает физическую невозможность вернуться в раннюю античность с ее наивной гомеровской верой в олимпийцев. Томпсон предупреждал современников: «Вы не можете вернуть лучшую эпоху язычества, век, когда в язычество верили. Никто больше не будет созерцать Аполлона на горизонте по утрам или видеть Афродиту в небесах, распускающую длинный блеск своих золотых локонов. Но вы можете вернуть, dii avertant omen[14], язычество эпохи Плиния, Стация и Ювенала, когда было много философии и мало веры, роскошных вилл и роскошных вкусов, пиршеств для уст в виде кулинарии и пиршеств для глаз в виде искусства; язычество поэзии, певшей мертвые песни на мертвые темы с самым отшлифованным и артистическим произношением, отполированным на манер мраморного пола; с Пороком, старательно удаленным от взглядов, и большими фонтанами Добродетели, струящимися в воздух; – одним словом, в сущности самое блестящее язычество – ибо гнилушки тоже светятся»[15].

Эта статья оказала непосредственное влияние на Честертона и на юного Толкиена, который вообще накануне Первой мировой войны зачитывался стихами Томпсона и позаимствовал из них целый ряд образов. Прежде всего, речь идет о поразительно ярких образах Девы Марии в творчестве Томпсона, щедро представленным в его разных стихах, начиная с поэмы «Песни сестры», посвященной дочерям Мейнелла. Здесь поверх богатых описаний эльфийских хороводов на лоне природы звучат молитвы Богоматери как Госпоже вереска и Владычице весны. Продолжая поэтическую линию Данте Габриэля Россетти («Семь светочей в Ее руке, семь звезд на волосах»), Томпсон описывал «гесперийское сияние, вращавшееся вокруг Ее головы»[16].

Вместе с тем, помня о богословской ортодоксальности Томпсона при введении в его поэзию евхаристической и богородичной темы, следует предостеречь против отождествления образа Владычицы в его творчестве только с Девой Марией. Это отнюдь не так. Поэзия Томпсона софиологична, и поэма «Госпожа мечты», например, недвусмысленно описывает именно образ Софии как Хозяйки тайного сада – достаточно указать на лазурный цвет ее глаз[17]. Хозяйка предлагает герою пройти инициацию:

Грудь мечом ты отомкни,

Чтобы ключ добыть

От моих ворот,

Научись во сне не быть

Спящим, и наоборот.

<…> …с судьбой

Спор веди, самим собой

Будь, умри и вновь живой

Встань, воскресши в час суда,

Чтобы вновь страдать[18].

 Здесь мы наглядно видим применение известного инициатического принципа, у Гёте выраженного как «Stirb und werde!» («Умри и стань!»). В оригинале у Томпсона данная строка звучит так: «Die, for none other way canst live»: «Умри, ибо ты не можешь жить никаким иным способом». И тут же – в четырех строфах подряд! – поэт настойчиво повторяет цель данной инициации: попасть в «страну Лутани, край Эленор» (Luthany, Elenore). Все биографы Дж. Р. Р. Толкиена согласны в том, что эта томпсоновская строка непосредственно повлияла на возникновение известных имен собственных его Легендариума…

Инициатический мотив силен и в стихотворении Томпсона «Carmen genesis» («Песнь бытия»). Она начинается с прямого упоминания Фаворского света, созерцаемого исихастами:

Воспой, как Свет несотворенный

Пронзил глубины ночи чёрной, –

а завершается новым погружением героя-поэта в лоно первозданных вод:

Но я с крещеньем окроплён

Душой предвечных вод[19].

Оттуда поэт выходит посвященным и обновленным и начинает слагать столь характерные для Томпсона новые песни во славу Земли, Солнца и всей Вселенной – и в то же время обычной снежинке как дивному творению Господа: 

Заключенный в собственные четырехкратные объятья,

И вокруг всего этого – Божьи руки благодати,

Мир, как говорит Видение,

Бежит с молниеносным топотом[20].

            Поэт, который был удостоен таких видений, не может быть забыт в золотой цепи стихотворцев-традиционалистов.

Использованная литература:

1. Butter P. Francis Thompson. London, 1961.
2. Meynell E. The life of Francis Thompson. 1916.
3. [Thompson F.] The Works of Francis Thompson in 3 vol.: Vol. 1–2. Poems; Vol. 3. Prose. London, 1913.
4. Thomson P. K. Francis Thompson: A critical biography. New York, 1961.
5. Казакова О. В. Религиозная поэзия Френсиса Томпсона и Джерарда Мэнли Хопкинса // Космическое мировоззрение – новое мышление XXI века. Материалы Международной научно-общественной конференции. М., 2003. Т. 2.
6. Томпсон Ф. Стихотворения / перевод, предисл. и комм. О.В. Казаковой. М. – СПб.: Летний сад, 2003.
7. Томпсон Ф. Язычество старое и новое / перевод и комментарии М.В. Медоварова. Личный архив автора.