Евразийский след Китая

Евразия, о которой мы говорим в XXI веке, сфокусирована на взаимодействии между странами: взаимодействие Китая с Центральной Азией и Россией, поворот России на восток, сложная динамика центральноазиатских стран и экономическое и геополитическое взаимодействие ряда граничащих субъектов (ЕС и Индия) или вовлеченных «внешних» государств (США и Япония).

Этот евразийский ландшафт окружен серьезными проблемами, которые являются движущими силами глобальной политики XXI века, включая конкуренцию за энергию и ресурсы, усиление моделей транснационального терроризма и поиск «новых» отношений между великими державами.

Более широкий регион представляет собой нестабильную смесь ускоренной модернизации и отсталости, начиная от футуристического пейзажа Астаны, блестящей столицы Казахстана, до горных, бедных и подверженных конфликтам границ Таджикистана и Афганистана.

Однако, вместо того, чтобы быть простой периферией, центральная часть Евразии теперь рассматривается как ключевая зона для улучшенной взаимосвязанности, которая имеет решающее значение для экономического развития Китая и России, для инициатив управления в поддержку глобальной безопасности и связующего звена для межрегионального сотрудничества.

Вместо единой геостратегической шахматной доски лучше рассматривать Евразию как набор незавершенных программ развития, плохо скоординированных интеграционных процессов и противоречащих друг другу «великих стратегий», которые определяют жизни более четырех миллиардов человек (см. Sakwa, 2016a; Fallon, 2015; Cohen, 2005; Brzezinski, 1998; Dawisha and Parrott, 1994).

Евразийские процессы потребуют тщательного управления в среднесрочной перспективе, чтобы обеспечить стабильные межрегиональные потоки на Запад и Восток и избежать возвратных и «обратных» эффектов, которые могут еще больше дестабилизировать глобальное сотрудничество.

Прошлые интервенции в Афганистан и продолжающийся кризис в Сирии с сопутствующим потоком беженцев и раздробленной религиозной политикой являются двумя четкими предупреждениями о том, что дестабилизация государств, находящихся в точках межрегиональных связей, может иметь значительно усиленные транснациональные эффекты.

В этом контексте углубляющееся участие Китая в евразийских делах и его превращение в глобальную державу (с вытекающими из этого рисками) не подвергались систематическому или четкому анализу в популярных или академических публикациях, отчасти из-за тенденции ставить эти дебаты рядом с мантрой об угрозе со стороны Китая (Mackerras, 2015; Kaplan, 2016).

Растущая роль Китая выходит далеко за рамки конкурентной «геополитики» с нулевой суммой евразийской «шахматной доски» или усилий по уравновешиванию влияния США, Индии или Японии. Китай стремится разработать новые программы и выстроить отношения, которые позволят избежать дилеммы, создаваемой его «созреванием» и замедлением экономики, тем самым сводя к минимуму вероятность стратегического сдерживания со стороны США и их союзников.

Точно так же руководство Китая не желает быть захваченным конфронтационной военной политикой России, которая может привести его к более общему конфликту с США и Организацией Североатлантического договора (НАТО). Это дает КНР ограниченное окно возможностей для утверждения себя в качестве важного арбитра в евразийских кооперативных и интеграционных процессах, возможно, в течение ближайших десяти лет, но определенно в течение двух десятилетий с учетом текущих тенденций.

Сохраняющаяся напряженность между США и Китаем в целом затмила великую драму, разыгравшуюся во втором десятилетии XXI века: эволюцию Китая от азиатского регионального игрока к «новому типу» глобальной державы, основанной на всеобъемлющем континентальном и морском потенциале, как военном, так и коммерческом. Устойчивость этого перехода во многом зависит от того, насколько хорошо Китай управляет своим «евразийским следом», включая экономические, экологические факторы и факторы безопасности.

Это будет сложной задачей, учитывая расхождение во взглядах России и Китая на глобальные проблемы и меняющийся баланс сил, который не полностью регулируется Шанхайской организацией сотрудничества (ШОС) и новыми механизмами трансазиатского диалога. Эти процессы включают Конференцию по взаимодействию и мерам доверия в Азии (СВМДА), процесс «Сердце Азии», Сяншаньский форум и Улан-Баторский процесс (процесс гражданского общества, сосредоточенный на проблемах Северо-Восточной Азии, действующий с 2015 года), которым Китай оказывает усиленную поддержку в последние годы (Tiezzi, 2014a; Enkhsaikhan, 2016).

На этапе становления такие группировки представляют собой начало трансазиатской сети, в которой Китай играет центральную роль. Применяется подход «открытого регионализма», но с упором на недопущение формальных союзов:

Аналогичный подход был очевиден на ежегодной конференции по региональной безопасности Китая, Сяншаньском форуме. На встрече в октябре 2016 года прозвучал призыв к «партнерству» в поддержании безопасности в регионе (в отличие от системы альянсов), соблюдению «семейного духа» в азиатской культуре и инклюзивности (Соединенные Штаты и их союзники приглашались к участию), избегая формальной структуры, но вместо этого поощряя «всеобъемлющую, сложносоставную и многоуровневую сеть» (Ekman, 2016).

Однако этим сложносоставным и многосторонним группировкам еще предстоит превратиться в структуры безопасности и управления, которые были бы достаточно сильными, чтобы последовательно смягчать опасные формы конкуренции великих держав и управлять человеческими, энергетическими и экологическими кризисами, которые продолжают определять политический ландшафт и население Евразии. Это означает, что двусторонние отношения и управление ими, особенно между великими державами, по-прежнему имеют решающее значение для будущего Евразии, и этот факт хорошо понимают Россия и Китай.

Однако путь Китая к тому, чтобы стать евразийской, а не просто азиатской великой державой, отмечен серьезными проблемами, требующими нового этапа внешнеполитической активности, активной экономической политики и повышения роли в сфере безопасности. Это можно увидеть не только в единичном случае устойчивых проблем КНР в Синьцзяне, ее главных воротах в Центральную Азию, но и в ряде стратегических дилемм, которые возникли по мере того, как растущая мощь Китая все больше вовлекала его в региональные и глобальные дела.

Китай как обретающая могущество евразийская держава

Интенсивные модели энергетической конкуренции и использования ресурсов с 2000 года постепенно превратились в новую форму геоэкономики, которая, если будет завершена, значительно преобразит евразийские экономики и общества.

Это уже прошло стадию «непреднамеренной империи» китайского влияния или расплывчатых формулировок США о «Большой Центральной Азии», связанной с Южной Азией, которая, как ошибочно предполагалось, получала финансирование в рамках «Нового шелкового пути» (NSR) от 2011 года; к этому относится и более раннее предложение от 2005 года о «Большом Центральноазиатском партнерстве для сотрудничества и развития» (GCAP) [1].

Аналогичным образом, пересмотренная к 2017 году политика США предлагала более региональный подход к Афганистану, учитывая озабоченность по поводу Пакистана и поддерживая участие Индии, но не вовлекая в достаточной мере Китай, Россию, Иран или другие заинтересованные государства (IISS, 2017).

Напротив, инициативы под руководством КНР объявляются и финансируются еще до того, как они полностью концептуально проработаны. Экономический пояс Шелкового пути (объявленный Си Цзиньпинем в сентябре 2013 года во время визита в Казахстан) был связан с проектом «Морской шелковый путь» в рамках проекта «Один пояс, один путь» (OBOR), а затем получил дальнейшее развитие через Национальную комиссию по развитию и реформам и был утвержден Государственным советом в марте 2015 года.

Эта обширная и сложная повестка дня приведет Китай к более активному взаимодействию с Южной Азией, Ближним Востоком, некоторыми частями Африки и, в конечном итоге, европейскими государствами (NDRC, 2015).

В полной форме проект будет охватывать около 67 стран на трех континентах, при этом первоначальные проекты OBOR на сумму около 250 миллиардов долларов будут привлечены несколькими организациями, включая «Фонд инфраструктуры Шелкового пути», «Азиатский банк инфраструктурных инвестиций» (AIIB) и «Новый банк развития БРИКС» (Dong et al., 2016; Brewster, 2015; Escobar, 2015a and 2015b). Эта сумма остается значительно ниже потребностей в инфраструктуре Евразийского региона, которые, по оценкам «Азиатского банка развития», составляют не менее 800 миллиардов долларов в год, что подчеркивает необходимость в дальнейших инвестициях и развития OBOR (ADB, 2016).

Несколько крупных китайских банков были задействованы в связанных проектах, в том числе «Центральный банк Китая», «Китайский банк развития» (CDB, крупнейший банк развития в мире с непогашенными кредитами на сумму около 200 миллиардов евро) и «Экспортно-импортный банк Китая» – для обеспечения дополнительных инвестиций, которые в долгосрочной перспективе могут составить более 1 триллиона долларов (Sajjanhar, 2016; Bader, 2015; Le Corre and Sepulcher, 2016).

Проект OBOR рассматривался многими как начало серьезного сдвига в преобладающей экономической модели КНР, необходимого для замедления темпов роста ниже 7% в год, хотя некоторые считают официальные цифры оптимистичными (см. Emmott, 2016). Эта новая модель будет стимулировать промышленные потребности и поглощать избыточные мощности, генерировать новый потребительский спрос как внутри, так и за пределами Китая и расширять доступ к ресурсам для Китая, в то время как отрасли КНР будут продвигаться вверх по технологической лестнице и более активно вовлекаться в сектора услуг и знаний (Preston и др., 2016; Fukuyama, 2016).

С тех пор OBOR был расширен за пределы двух «Шелковых путей» в расширяющуюся сеть коридоров и морских сетей, переведенную как Инициатива «Один пояс, один путь» (BRI), что также должно быть более инклюзивным и открытым термином. Такое изменение пути развития Евразии создает значительные риски, если проект недофинансируется, плохо управляется, терпит неудачу или движется слишком медленно, чтобы стимулировать экономику как Китая, так и окружающих его стран.

Такие проекты осложняются неспособностью какой-либо отдельной организации управлять евразийскими политическими делами в целом: лидерский потенциал ШОС ослаблен разными взглядами на эту организацию со стороны Китая и России, в то время как ключевые региональные организации России («Организация Договора о коллективной безопасности», ОДКБ и «Евразийский экономический союз», ЕАЭС) не полностью ориентированы на запад от евразийского континента.

После провала действительно всеобъемлющего Евразийского союза (как было предложено Казахстаном в начале 1990-х годов) как нынешний ЕАЭС, так и ОДКБ, как правило, руководствуются представлениями России о безопасности и позиционируют себя в качестве конкурентов или альтернатив ЕС и НАТО, создавая новые разногласия, которые делают евразийскую интеграцию «принципиально спорным проектом» (Sakwa, 2016a, p. 113). На востоке координация менее оспаривается, но сотрудничество в сфере безопасности между ОДКБ и ШОС остается ограниченным.

Координация между потенциально конкурирующими проектами ЕАЭС и BRI началась с усилий по направлению инвестиций в северные трансконтинентальные железнодорожные и энергетические связи, тем самым улучшая связь между Россией, Казахстаном, Монголией и Китаем в качестве нового Континентального экономического партнерства, развивающегося в результате обсуждений, проведенных на саммите ШОС в июле 2015 года (Lo, 2017a; Grieger, 2016; Rambler News Service, 2016; Albert, 2015).

В этом контексте были созданы механизмы для снижения воздействия внешних тарифов ЕАЭС для перевалочных узлов, таких как Кыргызстан [2], хотя в краткосрочной перспективе они принесут пользу правительству больше, чем бизнес-группам (Leonard, 2015; Bowring, 2014). В целом участие России в BRI остается в некоторой степени второстепенным, при этом участие Китая в экономической деятельности в Центральной Азии быстро растет с 2012 года (Lo, 2017a).

Улучшение отношений с развивающимися и устоявшимися державами имеет ключевое значение для будущего Китая. Китай стремился реализовать тонкое видение функциональной многополярности не только как способ уменьшения доминирования Соединенных Штатов, но и позиционирования своих отношений с Россией в более широком контексте. Группа БРИКС (в которую входят Бразилия, Россия, Индия, Китай и Южная Африка) может внести свой вклад в эту повестку дня, но одного этого недостаточно для обеспечения многополярности Евразии.

Здесь новая волна позитивной дипломатии в отношении ЕС и ключевых европейских государств, включая Германию, Великобританию и Францию, обеспечила более комплексный подход к евразийскому сотрудничеству. Несмотря на прошлую напряженность (по вопросам прав человека и торговли), Китай все чаще рассматривается как ценный партнер в решении широкого круга вопросов управления, которые имеют центральное значение для Европы, например, глобального экономического роста, управления окружающей средой, продолжающейся стабилизации Афганистана и энергетической безопасности будущего.

Более активное участие в проектах BRI углубит сотрудничество между Европой и Китаем куда всесторонне, чем текущие двусторонние связи, продолжающийся диалог Китай-ЕС или более широкие встречи Азия-Европа (ASEM). Позитивное взаимодействие с ЕС также будет иметь политические преимущества, позволяя Китаю избежать чрезмерной зависимости от России как основного партнера в области безопасности и поставщика оружия – тенденции, которая набирает силу под неослабным давлением США.

Преобладающая фаза проблемного взаимодействия дает Пекину дополнительное глобальное влияние, позволяя ЕС добиться прогресса по ряду вопросов глобального управления, включая изменение климата, терроризм, транснациональную организованную преступность и нераспространение ядерного оружия (см. Kirchner et al., 2016).

Процветание и безопасность Китая основываются на его способности сдерживать различные аспекты «евразийского процесса». Устойчивость глобальной роли Китая зависит от того, насколько хорошо он сможет управлять новыми способами сотрудничества, которые до сих пор не удавались России и США.

Некоторые западные комментаторы рассматривают эти тенденции с точки зрения соперничества великих держав, «наступательного реализма», как часть формирующегося союза с Россией, или предполагают надвигающуюся евразийскую анархию, которая подорвет сотрудничество, необходимое для того, чтобы Евразия стала основой будущей мощи Китая. (Mearsheimer, 2015; McFaul et al., 2014).

Эти опасения в значительной степени обусловлены восприятием слабости Китая и России: внутренней незащищенности, замедления экономического роста и, как следствие, напористости, призванной привлечь националистическую аудиторию (Kaplan, 2016).

В таком анализе есть определенная ирония: Роберт Каплан, например, предполагает, что эти государства обладают той реактивной воинственностью, которую в теории международных отношений часто приписывают ослаблению глобальных гегемонов (таких как США), и высказывает предположение о необходимости Запада установить «четкие красные линии», подкрепленные военной силой.

Инвестиционные схемы BRI представлены как «элегантная агрессия», очевидно направленная против Соединенных Штатов, в то время как российское и китайское руководство описывается как «стоящие спиной к стене» (Kaplan, 2016). Эти описания глубоко неверно понимают динамику лидерства обеих стран и неприменимы даже к проблемным государствам, таким как Узбекистан и Кыргызстан, которые больше обеспокоены динамикой перехода к новым правительствам, чем текущим экономическим давлением (Lo, 2017a; Grove, 2016a; Eurasianet, 2016b).

Для российских и китайских комментаторов все выглядит иначе. Россия – это не только государство, способное противостоять внешним вызовам, но и сила, способная установить реальные ограничения на расширение западных союзов и влияния в Центральной Азии.

В свою очередь, Китай с его существующими дипломатическими связями и военной модернизацией имеет преимущество эффективной экономики, которая имеет незападные черты, включая стратегическую роль государства в ключевых отраслях промышленности. Он предлагает концепцию «совместного развития» как беспроигрышную стратегию для стран по всему миру и увеличивает потоки иностранных инвестиций и помощи для поддержки этой программы (Lukin, 2016, стр. 100).

Это привело к тому, что Китай стал центром нового глобального межрегионализма, при этом торговля, инвестиции и дипломатия КНР охватывают Африку, Латинскую Америку, Юго-Восточную Азию, Центральную Азию и все в большей степени острова Тихого океана. Китай становится крупным торговым партнером для развивающихся стран в этих регионах, но также является ведущим источником инвестиций, кредитных линий и льготных кредитов.

Аналогичным образом китайские программы помощи все чаще мобилизуются в поддержку внешней политики КНР и образуют главную альтернативу западным фондам помощи и развития (Contipeli and Picciau, 2015; State Council Information Office, 2011). Последние тенденции предполагают, что это может быть расширено за счет ограниченного, но реального сотрудничества с Европейским союзом (через стратегический диалог на высоком уровне) и потенциального сотрудничества в отношении Восточной Европы и Ближнего Востока.

В частности, в 2015–2018 годах Китай начал углублять связи с рядом государств Ближнего Востока. Комплексное стратегическое партнерство Китая и Египта развивалось с 2014 года, в основном на основе экономических интересов, расширяемых за счет инвестиций BRI в экономический коридор «Нового Суэцкого канала». С тех пор он разработал сильный стратегический потенциал в отношении снижения влияния США, уравновешивания возобновляемых отношений Египта с Россией и ЕАЭС, а также сохранения своего морского значения на важнейших морских коммуникациях – или SLOC (Chaziza, 2016; Trickett, 2017a).

Аналогичным образом, с января 2016 года Пекин согласился расширить свое сотрудничество с Саудовской Аравией в рамках «всеобъемлющего стратегического партнерства», выходящего за рамки сделок в области энергетики и вооружений (Xinhua, 2016a). Эта модель регионального взаимодействия остается выборочной из-за кризисов безопасности в Сирии и Ираке, включая новую волну транснационального терроризма, спровоцированную ИГИЛ (организация запрещена в РФ – прим. ред.). Однако это не подорвало тенденцию к расширению экономического и политического сотрудничества, поскольку Китай постепенно приближается к более активной роли в Афганистане и Таджикистане.

Недавно Китай сообщил о некотором расширении военного сотрудничества с Сирией, первоначально ориентированного на обучение и гуманитарную помощь, а также на расширение инвестиций в сирийский энергетический и телекоммуникационный секторы (Akulov, 2016). Китай также стремится к определенному уровню дипломатического взаимодействия, отправив своего специального посланника для поддержания связи с вовлеченными в конфликт сторонами, надеясь в конечном итоге на создание правительства национального примирения (Xinhua, 2017b; Luft, 2016).

Несколько авторов подчеркнули долгосрочную модель сотрудничества между Россией и Китаем и даже возможность возможного глобального взаимодействия, уравновешивающего глобальные альянсы под руководством США (Charap et al., 2017; Lukin, 2015b; Blank, 2016). Это согласование основано на факторах экономики, реализма в политике и престижа, ориентированных на евразийские ресурсы:

Подводя итог, можно сказать, что Россия и Китай использовали зону значительных стратегических энергоресурсов – Евразию – чтобы подтолкнуть друг друга вверх в рейтинговой системе государств и создать альтернативу однополярному порядку, которая может повысить собственное чувство престижа и значимости. (Flikke, 2016, с. 161)

Хотя это кажется логическим продолжением программы мягкого балансирования Китая и ШОС против влияния США в Евразии, эволюция в сторону формального союза далека от завершения (Lo, 2017a; Clarke, 2013). Китай очень критически относится к союзническим системам, которые подрывают международный порядок в Азиатско-Тихоокеанском регионе, и предпочитает строить отношения через договоры о сотрудничестве и дружбе или стратегическое партнерство.

Современный Китай использовал терминологию «дружбы» или дружественного сотрудничества в более чем 17 своих договорах, например, в «Договоре о добрососедстве и дружественном сотрудничестве между Китайской Народной Республикой и Российской Федерацией» (2001) и «Договоре о добрососедстве и дружественном сотрудничестве между Китайской Народной Республикой и Пакистаном» (2005).

КНР имеет такие соглашения с Японией, Северной Кореей, Монголией, Йеменом, Непалом, Афганистаном, Гвинейской Республикой, Ганой, Танзанией, Кыргызской Республикой, Узбекистаном, Таджикистаном и Казахстаном, при этом такая терминология обычно используется для стран Азии, Африки и Восточной Европы. а не при взаимодействии с Западом (Devere, 2014, p. 188; Leallsla, 2009, pp. 179–81).

За последние два десятилетия все чаще использовалась гибкая терминология «партнерства» (Cihai), причем у Китая было более 50 таких особых отношений (47 с государствами и три с международными правительственными организациями к 2014 году), причем самый последний из них со Швейцарией был назван «инновационным стратегическим партнерством» (Feng and Huang, 2014; Xinhua, 2016c). Как отметил премьер-министр Вэнь Цзябао, говоря о всеобъемлющем стратегическом партнерстве Китая и ЕС:

Под «всесторонним» подразумевается, что сотрудничество должно быть всесторонним, разноплановым и многоуровневым. Оно охватывает экономическую, научную, технологическую, политическую и культурную области, включает как двусторонние, так и многосторонние уровни и проводится как правительствами, так и неправительственными группами.

Под «стратегическим» подразумевается, что сотрудничество должно быть долгосрочным и стабильным, влияющим на более широкую картину отношений Китая и ЕС. Оно превосходит различия в идеологии и социальной системе и не подвержено влиянию отдельных событий, происходящих время от времени.

Под «партнерством» подразумевается, что сотрудничество должно быть равноправным, взаимовыгодным и беспроигрышным. Обе стороны должны основываться на взаимном уважении и взаимном доверии, стремиться расширять совпадающие интересы и искать точки соприкосновения по основным вопросам, откладывая разногласия по второстепенным. (Feng and Huang, 2014, pp. 7–8)

Проще говоря, Китай не заинтересован ни в формальном военном союзе с Россией, ни в формировании антиамериканских или антизападных блоков, хотя обе страны критически относятся к существующей системе глобального экономического управления и готовятся к многополярному мировому порядку (Fu, 2016; Barrett, 2015; Feng and Huang, 2014).

До недавнего времени китайско-российские отношения можно было охарактеризовать как «ограниченное оборонительное стратегическое партнерство», движимое внешними факторами, включая восприятие угроз со стороны упреждающих и односторонних Соединенных Штатов (Li, 2007). Однако современные тенденции в Евразии и Центральной Азии в целом начали углублять китайско-российские отношения.

Россия и Китай заключили крупные торговые сделки, например, соглашение 2014 года о расширении экспорта газа в Китай на 400 миллиардов долларов через новые трубопроводы, что является частью более широких усилий России по «повороту» в Азию из-за осложнений в торговле с ЕС, начавшихся с 2013 года.

Обе страны углубили свое сотрудничество за счет расширения повесток дня ШОС и БРИКС, согласования некоторых элементов своих проектов BRI и ЕАЭС, а также участия в крупных двусторонних военных учениях в 2014–2017 годах. В совместных военно-морских учениях в Восточно-Китайском море в 2014 году акцент был смещен с более ранних «миротворческих миссий» или нетрадиционных угроз безопасности на «морские боевые действия» (海上作战) и «загоризонтные» (超视距) возможности, которые рассматривается как «наиболее эффективная тактика против американских авианосных групп (对美国航母编队最有效的战术)» (Goldstein, 2016).

Совместные учения в 2015 году проводились в Черном море и, вероятно, включали учения по противолодочной войне, что свидетельствует о способности Китая сотрудничать с Россией в сфере непосредственных интересов НАТО. После этого в июле 2017 года в Балтийском море состоялись учения оперативной группы PLAN с участием ВМФ России, включая новый эсминец с управляемыми ракетами и фрегат с управляемыми ракетами, а также отдельный визит китайских трех военных кораблей в Черное море (Bruns and Kirchberger, 2017).

В августе 2015 года в Японском море проводились крупные учения с участием надводных компонентов, подводных лодок и самолетов, а в сентябре 2016 года состоялись стратегические военно-морские учения в Южно-Китайском море (Goldstein, 2016). В целом, темпы совместных военных учений и прочих контактов увеличились, и каждый год проводится несколько наземных и военно-морских учений разного масштаба (Weitz, 2017).

Первоначальная координация стратегий противодействия американским возможностям противоракетной обороны (ПРО) продолжалась с 2013 года, что свидетельствует о серьезных усилиях по противодействию продолжающемуся развертыванию этих систем на периферии России и Китая. Эти учения, по крайней мере, продемонстрировали усиление сдерживания от растущего давления со стороны альянсов под руководством США, заложили основу для совместной оперативной способности – и с 2016 года, возможно, использовали совместные информационные системы командования (Bruns and Kirchberger, 2017).

Это выходит далеко за рамки простой моральной поддержки, поскольку Китай и Россия имеют перекрещивающиеся ракетные и противоракетные траектории над некоторыми частями Северо-Восточной Азии и Корейского полуострова, а также улучшенные ракетные мощности, развернутые на военно-морских судах (contra Lo, 2017a). Таким образом, можно говорить об углублении согласия и всеобъемлющего партнерства, если не о фактическом союзе между этими странами (Wang, 2017).

Напряженность в отношениях с Западом означает, что у России есть сильные мотивы для продолжения экономического и стратегического «поворота» в сторону Азии, даже несмотря на то, что этот переход еще далек от завершения, осуществляется с недостаточными инвестициями в Сибирь и на Дальний Восток России, а сама Россия играет ограниченную роль в торговых потоках Азиатско-Тихоокеанского региона.

Точно так же остаются реальные различия в международных перспективах Китая и России и их видении того, как должен функционировать многополярный порядок. Если интересы России будут серьезно приняты во внимание по мере развития BRI, это может привести к более глубокому партнерству, но оно не превратится естественным образом в определенный военный альянс.

КНР не только формально выступает против жестких военных союзов, но и рассматривает Россию как одно из многих крупных государств, с которыми хочет сотрудничать, включая Германию и Францию, и, возможно, рассматривает возврат к более позитивным отношениям с Соединенными Штатами и Индией (Lo, 2017a; Feng and Huang, 2014, стр.17). Это одно из основных объяснений Китая в пользу концепции «новых отношений великих держав», даже если на сегодняшний день это предложение не получило большой поддержки.

Однако балансировка и управление отношениями с Россией по-прежнему имеют решающее значение для более широкой евразийской и глобальной повестки дня Китая. Неспособность сделать это может подтолкнуть эти две евразийские страны к скрытому стратегическому соперничеству, движимому растущим дисбалансом сил в пользу Пекина.

Китай при Си Цзиньпине выходит за рамки своей прежней политики «скрывать силу» и «ждать своего часа». Дело не в том, что страна внезапно стала более напористой из-за внутренних слабостей, а, скорее, в естественной эволюции возможностей КНР как международного игрока с широкими полномочиями.

Торговля, безопасность и внешняя политика КНР отражают большую готовность проявлять инициативу и устанавливать правила и нормы в рамках смежных региональных группировок (Lukin, 2016; Kizekova, 2017). Это можно увидеть в формировании ШОС, AIIB, «Нового банка развития» (созданного через механизмы БРИКС) и расширяющегося проекта BRI.

Во всех этих случаях Китай был ключевым основателем и главным формирователем институциональных структур и политики. КНР сыграла ведущую роль во внедрении и финансировании этих относительно новых организаций. Сам OBOR перешел от грандиозной инициативы к поиску механизмов финансирования, созданию нормативной базы и теперь встроен в многочисленные двусторонние соглашения и стратегические партнерства (Sheng, 2017; Dong et al., 2016).

Кроме того, крупные инфраструктурные и торговые центры – от Южно-Китайского до Средиземного моря – формируют новый комплекс экономических, социальных и стратегических отношений, которые вполне могут превратить КНР в глобальную державу нового типа, но также несущую повышенную ответственность за безопасность (Browne, 2016; Ghiasy and Zhou, 2017).

В случае его завершения Китай станет ведущей, но не доминирующей евразийской державой. Однако в этот переходный период ему придется столкнуться с долгосрочными проблемами и серьезными вызовами. К ним относятся необходимость справиться с продолжающимися внутренними проблемами в Синьцзяне, а также решение ряда дилемм, которые усиливаются по мере того, как Китай становится самым влиятельным государством Евразии и второй по силе державой мира в целом (Dellios and Ferguson, 2017, стр. 173–92).

Примечания

1. Термин «Новый Шелковый путь (NSR)» иногда используется для этого общего проекта, но существует риск смешения концепций США и Китая. В более поздних версиях NSR со стороны США основное внимание уделялось интеграции севера и юга как средству связи Центральной Азии и Афганистана с динамично развивающейся экономикой Южной Азии (Clarke, 2016a). О предложении GCAP см. Clarke (2013); Starr (2004 и 2008). О том, как Китай непреднамеренно становится великой державой Евразии, см. Mackerras (2015).
2.  Формально Кыргызстан называется Кыргызской Республикой.

Источник: China’s Eurasian footprint : China’s Eurasian Dilemmas (elgaronline.com)