Дневник Немощного. Глава ХLIII. Смерть ниамори. Поэзия как судьба

Глава XLIII

Обыватель многого не поймет в этом Дневнике, и тем более эту главу.
Этот заимствованный из русского языка эвфемизм («обыватель») точно отражает сущность человека, который прикован только к быту и думает, что только после того, как упорядочит свой быт, найдет время для возвышенного. Чем больше он погрязает в этой своей низменности, тем больше он сомневается не только в необходимости думать о возвышенном и стремиться к нему, но и в самом его существовании, и, таким образом,  он некоторое время пытается превознести все земное, видимое. В этой гравитационной тюрьме у него обрываются сухожилия, и вдруг, изнеможденный этой бессмысленной  и с самого же начала обреченной попыткой, он предпочитает снова погрязнуть в этой  мелкотравчатости.
Нельзя назвать правым и человека, который отрицает  все видимое  и данное свыше, и,  одержимый мыслью о бытии с невидимым, пренебрегает всем мирским - он так же труслив и эгоистичен, как и первый, и, быть может, еще хуже и зловреднее.
Человек - это создание, призванное быть милостивым, то есть богoподобным, и именно это выразил Спаситель, облагородив невидимым видимое. Цепляться за одно или другое состояние и упрямо застревать в нем – это и есть пример предательства и отрицания сущности человечности.
К сожалению, большинство членов  человеческого обществa таковo, вернее, каждый из нас постоянно впадает в одно из этих двух состояний, и это называется грехом.
Грех - не верить и отрицать невидимое и стремиться только к мирскому, и грех - пренебрегать видимым и пребывать в упоении полета на крыльях неземного.
Пока мы в этом  мире, мы обязаны находиться в обоих состояниях, и вызванные этим мучения -  это и есть сама человечность.
В действительности,  в этой муке  заключается  истинная сладость и легкость, о которой Спаситель беседует со своими апостолами. Более всего это нужно человеку: знание того, что ничего не является бессмысленным и случайным в его жизни и даже если его ограниченный разум не может уловить причинно-следственную связь между видимым и невидимым, все всегда происходит чьей либо рукой по какой-либо причине. И единственной целью этого некто является спасение человека и забота о нем, даже если он этого не понимает, как не понимает ребенок, принимая горькое лекарство.
Господь многое дал человеку для того, чтобы облегчить эту муку и суметь достойно нести этот крест. Примерами тому служат и плуг, и поэзия, и колесо, и музыка. Жаль, что и этим человек пользуется чаще для поощрения своего греха, чем для доказательства своей человечности.
Он так совершенствует плуг, чтобы будущие поколения не знали цену и вкус хлеба, он  так развращает поэзию, что она  становится  пригодной только для возбуждения  похоти. Вместо того, чтобы использовать колесо для наслаждения  созерцанием мира, он использует его  для порабощения других народов, и вместо того, чтобы  посредством музыки  укреплять свое единство с Богом, он  создает из певца слащавого,  а на самом деле грязного и развратного идoла.
В этом состоянии очень трудно писать на первичном, допотопном языке, который принадлежит нам, картвелам, и делать это так, чтобы написанное было понятно читателям, особенно молодым.
Я упомянул  поэзию, и она является моей судьбой. В ней у меня все сбылось и сбудется и у меня, и у других. Не существует стихотоворения, запечатленного поэтическим талантом, которое не отобразилось бы в жизни любого человека как отпечаток действительности.
Упомянутое в последней главе мое стремление во что бы то ни стало попасть на похороны отца и мое несмирение с окружающей реальностью и ее подчинение: моиx врачeй и их лекарств, моe упрямое непослушание даже по отношению к моему духовному отцу и последовавшая за этим моя встреча с непоколебимой волей моей матери, которая все это перевешивает и запрещает осуществить задуманное является ничем иным, как встречей с поэзией.
В индоевропейско-яфетическом логосе - это позор, в строго вертикальном, патриархальном действии - это поражение. Человек находится на пути на похороны  собственного отца, и на этом пути он не подчиняется воле врачей, ради вежливости  заставляет согласиться с собой духовного отца, а по сути не слушается его, но действует в соответствии со строго определенной  (возможно,  несколько вышедшей за грань) патрихальной парадигмой, а потом сталкивается и подчиняется женской воле, будь то даже воля матери. 
Но в яфетическом же, но не в индоевропейском, кавказском, картвельском логосе, который я называю Не Ищущим Логосом, все ясно: этого противостояния между мужским и женским не существует, как не существует (как часто ошибочно у нас принято говорить в тостах) превосходства женщины над мужчиной. Есть только твердое знание Не Ищущего Логоса, что мы едины и мы вместе определяем сущность связи между видимым и невидимым. “При чем тут поэзия?”- спросит кто-то. Можно привести сколько угодно примеров, но я подберу самый лучший:

***
Колышет ветер кипариса стан.
Но ветра нет. Так что его колышет?
И всё же ветер кипариса стан
Внезапными порывами колышет.
Моя печаль тесна, как эта клеть, —
Обязана высокая чинара
Пред мнимой бурей гнуться и скрипеть
Лишь потому, что ей она не пара.
Поэт — чинары доблестный двойник!
Он жаждет высоты как муку света,
Но не с алое и улыбкою он сник
Под гнетом вражьего навета.

(Галактион Табидзе - «Снова эфемера». Перевод стихотворения Д. Беридзе и Г. Маргвелашвили с изменениями от переводчика).

Все, что произошло со мной, целиком и полностью вписывается в творение Галактиона. Вершина и стан кипариса здесь - это вершина патриархального мышления и действия, a невидимый ветер – это находящееся рядом с ним и заботящееся о нем материнское начало, которое, если нужно, сломит чинару не могущую молчать и бездействовать, чтобы сберечь ее стан и жизнь, так как знает, что не улыбкой  и  алое покроет поэта навет врагов.
Каково же переводить этот Дневник на другой язык?!
Когда дедушка Эпифан скончался, гроб с его телом можно было вынести из нашей  квартиры (которая находилась в  районе старой Верхней Веры в начале улице Барнова, ныне Абашидзе), только через соседскую квартиру, так как на той винтовoй лестнице, по которой мы обычно поднимались к дедушке, невозможно было повернуть гроб.
Сосед, через квартиру которого должны были пронести усыпальницу, был коммунистом-атеистом, не был грузином и хладнокровно отказался дать разрешение на вынос покойного. Aтеистов всех категорий, будь то коммунисты, фашисты или либералы, характеризует один парадокс: они не верят в Бога, но одержимы ложными  суевериями, как брошенные хозяином где-то  на чердаке, полные грязи мешки.
Мне тогда было только 15, и, естественно, меня никто не спрaшивал.
Друзья и одноклассники моего отца, воспитанники бывшей 7ой мужской, а ныне 53-ей  средней школы, были людьми, с которыми без уважения не смел  заговорить на Вере никто: ни вор и ни урка. Темур Баблуани, плотью и кровью истинный сван, гений искусства; мой крестный отец, Бату Кевлишвили, отец всех грузинских регбистов; Мераб (Гижо) Омиадзе (представьте, себе, что на Старой Вере вам дают прозвище Гижо (примечание переводчика: от слова "გიჟი" [гижи] - сумасшедший)); Вахо Шарикадзе, Зура Качеишвили, Роман Чичуа, Паата Гудушаури, сухумский  Юра (Дзуку) Гулуа и др.
Это была та старая настоящая Вера, живущая по законам  мужества, интеллигентная, образованная, которая вернула Тбилиси, а не та, вторая, с переделанными  негрузинскими фамилиями, чьи дети позже, в 90 –ых, стали верийскими  злодеями.
Авторитета и одного словa каждого из них хватило бы на то, чтобы спокойно «связать» этого напуганного и неадекватного соседа, свесить его с балконa внутреннего двора, как пыльный ковер, и так вынести гроб дедушки Епифана через его квартиру. Но в дни скорби они не могли позволить себе сделать это.
Они договорились друг с другом, и те, кто были альпинистами- Залико Кикодзе и другие – при помощи карабинов и веревок сделали крепеж на стоящем во дворе дереве и электростолбе и так спустили гроб дедушки Епифания с его балкона, пока этот озлобленный сосед прятался от взора людей, заполнивших весь двор.
Был сухой, холодный и ветреный осенний день, и посреди него, заполненного этим грузинским благородством, вновь сбылся Галактион, потому что висячий на веревках гроб вдруг качнулся от ветра, и  этот звук отозвался во мне как звук выстрела  в горах:

***
Убил в ущелье охотник рыжий
Прекраснорогую ниамори.
И было тихо — а стало тише.
Так слово смолкает в пустом соборе.
Назавтра я видел, что день несветел,
А воздух траурен — без метафор —
Там шли за гробом сквозь ливень и ветер
И сумрак скорбный и взрывы литавр!
А я никому не помог на свете,
Не спас я царственную косулю…
На мне тот ливень оставил плети,
И в детское сердце я принял пулю.

(Галактион Табидзе - «Выстрел в Горах». Перевод стихотворения В. Леоновича)

Человек может молиться, так ни разу и не поняв, и не осознав значения слов своей молитвы, всецело соблюдать правила, и при этом остаться опустошенным - с кем из нас не случалось это?!
Точно так же человек может читать поэзию, но никак не связывать ee шепот с собственной жизнью, и это недопустимо не только для поэта, но и для любого человека.
Недопустимо и то, чтобы он, как маньяк, сошел с ума в пoисках символов.
Но, eсли я Вам не наскучил, прочтите внимательно одно из самых болезненных стихотворений, написанных мною 13 лет назад (хотя безболезненного стихотворения для поэта и не бывает), и скажите, сбылось ли у меня все из этого стихотворения: сo своими заледенелыми в сердце из слез и крови сталагмитами, с заснеженным лицом, с хохочущими надо мной бесами, с беззащитным и осторожным ожиданием будущей весны. И если  это так, то чего же нам бояться?!

***
Туман высоту набирает,
Он скалам уже по пояс
Спаситель, от октября я
Теперь так легко не укроюсь.
Угоден ли я тебе Боже?
Ответ мне неведом…но верю,
Что путь мой тобою проложен,
Тобой озарен и отмерен.
В садах мушмула дозрела.
Лес устлан листвою палой.
Осеннее солнце несмело
Ласкает озябшие скалы.
И вот уже небо сквозь слезы
С тревогой взирает на осень:
«Неужто исполнит угрозы,
Затянет последнюю просинь?»
Мой путь! Он так долог, Всевышний.
Туман заглушает все звуки.
Осины стоят то недвижно,
То сучья ломая, как руки.
Листвы золотые развалы
Затмят декабря седины.
Все искры былого запала
Развеются. Все до единой.
И я затаюсь, зароюсь,
У смерти в ладонях понежусь.
Забуду, как в детстве зарёю
Вдыхал я весеннюю свежесть.
Тугие, ленивые мысли
Придавят, опутают, сгорбят.
Я стану никем, я причислюсь
К бесплотным видениям скорби.
Мне зябко, мне больно, мне ясно,
Как мало я дал тебе, Боже.
Оглохший, слепой и безгласный
Ищу тебя в каждом прохожем.
Озябнув, поверили руки,
Снежинки теплее. Намного.
Придумали музы-подруги
О солнце безумных эклогу.
Не лучше поддаться, как дети
Зимы колдовским небылицам, -
И, может, смогу на рассвете
Хотя бы на время забыться.
Что толку в молитве утешной?
И мне, как недолгому гостю,
Здесь саван готовится снежный
Под хохот чертей на погосте.
Читая канон поминальный,
В хрустальное слово вникая:
Ничтожная часть океана
Я так же, как он неприкаян.
Забуду про август. Ночлегом
Отныне зима мне послужит,
Засыплет глаза мои снегом
И снегом укроет от стужи.
Стране моей тяжко. Я с нею.
Судьбой воедино мы слиты.
А в сердце уже леденеют
Из крови и слез сталагмиты.
Но чую: зимою немая,
Весной опьяненная солнцем,
Река, все препоны ломая,
Сквозь горы к равнине прорвется.
Мне душу живительной влагой
Омоет и раны залечит.
Приму все былое, как благо,
Внимая ее красноречью.
Река восстановит все краски,
Хребет переломит стуже.
Весенним потоком обласкан,
Пойму, что я все еще нужен.
Как в лучшие годы, опять я
Пройдусь по отчизне родимой,
Замру в ее теплых объятьях –
Счастливый, живой, невредимый;
И станет зима мне сестрою,
А смерть не кончиной, но вехой.
Унынье меня не расстроит
Болотным чертям на потеху;
Туман без конца и без края
Развеет в мгновение ветер.
Без страха дождусь ноября я, -
Меня он, как равного, встретит.
И может на этом просторе
Тебе пригожусь я, Всевышний.
Я верю: ты что-то простое,
Волшебное что-то сулишь мне.

Леван Васадзе
Октябрь - Ноябрь 2009 года
Тбилиси-Москва-Тбилиси
Перевод стихотворения Паолы Урушадзе

Один рационалист сказал мне, что в политике нет места поэзии. Политика вне поэзии – это свинополис, тупик.
Только прочувствованная ценой жизни и крови - поэтическая политика и есть наш выход, как написано в одном из моих стихотворений «хмурая, страшная и натянутая». Поэзия, которая принадлежит не пустотелым и восхваляющим восклицаниями «Джос! Джос!» бездеятельным, невежественным и плачущим, пустым людям, а поэзия, которая принадлежит трудовому человеку, знающему свое дело, не дрожащему от страха при виде страны (примечание переводчика: «ქვე-ყანა» [«кве-кана»] – «страна», буквально: «пашня под ногами») и каждое утро рассматривающего то, что он может сделать в этой стране, человеку, который в поте лица проводит свои дни не потому, что хочет нажиться и затем жить в надежде на нажитое, а потому, что он любит Господа, любит поэзию, стоит на этой пашне «в колее Свече-рогатого Благовестника», (1) и по-другому он не может. У него нет страха ни перед голодом, ни перед пустым амбаром и ни перед чем другим, кроме своей бессовестности и нераскаянности, кроме страха перед жизнью без поэзии.
✳ (1). Цитата из другого стихотворения Левана Васадзе «Вот Уж Век Как…» - примечание переводчика.

Перевод текста: Меги Коберидзе
Перевод стихотворения Левана Васадзе «Туман высоту набирает...»: Паола Урушадзе

Первая глава |  Вторая глава | Третья глава | Четвертая глава | Пятая глава | Шестая глава | Седьмая глава | Восьмая глава | Девятая глава | Десятая глава | Одинадцатая глава | Двенадцатая глава | Тринадцатая глава | Четырнадцатая глава | Пятнадцатая глава | Шестнадцатая глава | Семнадцатая глава |Восемнадцатая  глава | Девятнадцатая глава | Двадцатая глава | Двадцать Первая глава | Двадцать Вторая глава | Двадцать Третья глава | Двадцать Четвертая глава | Двадцать Пятая глава | Двадцать Шестая глава | Двадцать Седьмая глава | Двадцать Восьмая глава  | Двадцать Девятая глава | Тридцатая глава | Тридцать Первая глава |  Тридцать Вторая  глава | Тридцать Третья глава | Тридцать Четвертая глава | Тридцать Пятая глава | Тридцать Шестая глава | Тридцать Седьмая глава| Тридцать восьмая глава | Тридать Девятая глава | Сороковая глава  | Сорок Первая глава | Сорок Вторая глава| Сорок Третья глава