Апроприация «мовы»: что нам делать с «украинским» языком?

Эту статью я хотел написать сразу после лекции Дарьи Дугиной о «Метафизике фронтира», обсудить с ней вопрос ее отношения к принципу «забираем мову» — возможности и необходимости апроприации украинского языка в ходе Специальной военной операции на Украине. Дарья на лекции в лагере ЕСМ выступила с имперских позиций: нужно не пренебрегать украинским языком, не исключать его, а включать в имперский контекст. У меня сразу же возник ряд соображений, но детально оговорить тему мы не смогли. Террористический акт оборвал жизнь Дарьи. Однако в последнее время этот вопрос вновь обсуждается. Поэтому имеет смысл высказаться относительно «мовы» и того, что мы в ней «забираем».

Нельзя просто так взять и бездумно «забрать мову» как она есть. «Мова» сейчас — это не «язык южных сел», не народное наречие, мы живем не во времена Ивана Котляревского. Вот уже как полтора столетия, как минимум, «мова» — интеллигентский националистический конструкт. При оформлении его литературной нормы одним из базовых принципов было создание «идиома», максимально непохожего на общерусский язык, с целью выделения части населения и территории восточнославянского (русского) диалектного континуума в противостоящий России геополитический проект. К такому «языку» прилагается соответствующая культурная традиция, которую при апроприации так просто не выкинешь.

То есть, критиковать русский национализм с евразийских, например, позиций, и одновременно принимать националистический конструкт современного «украинского языка» и оформленную вокруг него идентичность — и не последовательность, и ошибка. Проглатывая «мову» «as it is» с учебниками украинского языка и всей существующей литературной традицией, с тысячами написанных на этом языке текстов и тысячами, которые еще будут написаны, мы проглатываем украинский национализм и закладываем новую бомбу под фундамент державы.

Русский язык, кстати, — это не националистический конструкт великороссов, а продукт общего имперского творчества.  Современная русская культура и язык, во многом продукт именно западнорусской традиции, что отмечал еще Н.С. Трубецкой. Поэтому для Украины он не чужой, а также свой. Казалось бы, стоит совсем отказаться от «украинского» и придерживаться общерусской нормы.

Полное отвержение «украинского» во всех его формах кажется простым выходом, особенно если целью ставится создание русского национального государства. И это реализуемо. Проблема в том, что такие языковые репрессии, наделение украинского статусом языка-мученика, запретного плода, даст лишь обратный эффект. А именно — подтолкнет процесс отказа от русского по ту сторону фронта, подвижный фронтир расширяющейся русской империи превратится в лимес, статичную границу, а украинский националистический проект получит новый стимул.

Выходом может быть лишь деактивация «украинской бомбы», которая требует работы журналистов, литераторов, филологов, лингвистов, историков, культурологов и философов. Цель — деконструкция «мовы» и всего, что с ней связано. Украинская идентичность, как она формировалась в «национальных кругах», в контексте сформированный националистами и закрепленный большевиками культуры, например, литературный канон (авторы и произведения, их подбор и трактовка), сам литературный язык, который заменил реальные народные говоры, были инструментом нахождения, подчеркивания и закрепления расхождений с остальной частью русского, восточнославянского культурного пространства с вполне понятными политическим и геополитическим целями. Всю эту работу надобно вскрыть, расчистив от националистических наслоений и советских штампов сознание как малороссов, так и великороссов. И тогда, когда мы дойдем до условного «материка» в этой археологии знания, можно осуществить идеал евразийца Г. В. Вернадского — «добровольного и единодушного "единения", признания каждым из двух народов ценности и свободы не только культуры своей, но и культуры другого, взаимного уважения и взаимного интереса».

Также необходимы коммуникативные стратегии, которые бы позволили сочетать стремление к разнообразию и отражению богатства народного этнического базиса в Великороссии ли, в Малороссии ли, и одновременно нацеленность на создание новой общерусской, понятной всем культуры, героической культуры Бронзового века, приходящего в сполохах войны на смену Золотому и Серебряному векам русской культуры.

В контексте Украины — ее миссия быть, как отмечал уже цитированный Н. С. Трубецкой, особой украинской (малороссийской, русинской) индивидуацией общерусской культуры, выражать те особенности русского, которые менее ярко заметны в других его индивидуациях. Три ветви русского народа призваны дополнять и развивать интуиции друг друга, сочетая многообразие выражения в культурном творчестве и единство корней, единство традиции.

Как минимум, необходимо отказаться от пренебрежительного отношения к разговорной народной речи великороссийского-малороссийского континуума как к «суржику», то есть смеси «русского» и некоего чистого «украинского». На нем можно хоть песни петь, хоть программы запускать, главное оспорить направленную на раскол имперского пространства «норму» и «канон». Народная речь есть, она живая, а вот украинская «литературная норма» — это апостериорное выборочное и ангажированное обобщение, навязываемое через государственные институты.

Раз разговор идет о народной речи, то стоит и отказаться от обязательного изучения «украинского», то есть замены народного языка националистическим конструктом, в школах на освобожденных территориях. Речи, на которой и так говорят дома, не нужны учебники. Кто хочет, тот пусть учится по денационализированным учебникам малороссийского (украинского) наречия с текстами Акима Апачева и Дмитрия Вергуна. В этом же контексте важна популяризация концептов «Малороссии», русинства. Истории Украины как предмета тоже не надо, как минимум, пока мы не окажемся именно на территории Малороссии. Пока освобожденные территории — как Донбасс, так и Херсонщина и Запорожье — это Новороссия, край особой русской судьбы, который осваивали и развивали все три ветви русского народа и множество этносов, оказавшихся в орбите русского культурного пространства. Новороссия имеет право на возрождение своей идентичности и свою историю, не меньше, чем Малороссия.

Использование украинской речи в культуре без оглядки на какую-то «норму» могло бы быть одним из путей ухода от националистического и постсоветского «канонов» украинского языка и культуры. Сближение, постепенное, где это оправданно, этой речи с общерусской (вымывание полонизмов и т. п., где существуют общерусские эквиваленты). И напротив, апроприация каких-то удачных слов и оборотов из украинского в общерусский языковой контекст могла бы только обогатить русскую культуру и язык.

С той стороной можно и нужно говорить и на их языке, обращаясь к знаковым для них образам, но так, как это делает Аким Апачев, разрывая шаблоны.

Война — это еще и форма коммуникации с врагами. Они хотят забыть, что они русские и имперские, но империя к ним придет и через перекодирование «украинских» образов, и через их язык.

Нужна работа лингвистов и философов в направлении изучения общего, примордиального протофилософского «базиса» восточных славян, их, говоря языком М. Хайдеггера, «онтики» — через изучение языков, диалектов, компаративистику, исследование литературных памятников, продолжение линии Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова («Исследования в области славянских древностей: Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текстов», «Славянские языковые моделирующие семиотические системы»), В. В. Колесова («Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека») и т. п. Отталкиваясь от этого, можно выстраивать и совершенно новую, в том числе и политическую, «онтологию». Это хайдеггерианский, имманентистский путь к единству, обращенный к Земле, к народной, во многом архаичной экзистенции.

Другой путь нахождения единого семантического пространства, которое бы сближало великороссов, малороссов и белорусов, без ликвидации этнического своеобразия, можно назвать вертикальным или платоническим, в духе первых гипотез платоновского «Парменида» о сочетании единого и многого. Он лежит буквально в обращении к Небу — Православию, общим святым и единому сакральному языку — церковнославянскому. Если украинскому учить необязательно, то церковнославянский — другое дело. В рамках традиционалистской утопии можно было бы предложить сделать церковнославянский государственным языком новой Империи. В конечном счете, о том, о чем нельзя говорить на языке, созданном для трансляции Евангелия и христианского богословия, следует молчать (с чем адепты технического прогресса, разумеется, не согласятся).