Дневник Немощного. Главы L - LV

08.05.2022

Глава L.

Наша вера учит нас, что лучшее человеческое состояние — добровольное исполнение воли Господней. Эта величайшая добродетель может быть достигнута человеком при полном отрицании собственной воли и знании и исполнении воли Божьей. Для нас это недосягаемая высота.

Одержимые своеволием, мы постоянно находимся в плену некого «я хочу» и иногда, если это «я хочу» случайно совпадает с волей Господа, мы своим себялюбием и высокомерием все губим.

События последних нескольких месяцев, как будто обезволили меня, приковали к месту и ясно показали, насколько я беспомощен перед волей Всевышнего.

Даже если предположить, что эта болезнь поразила меня сама собой, то и в этом случае ясно видна полная неспособность человека изменить что-либо в доле, предопределенной ему Господом.

И та удивительная поддержка, и то удивительное лечение, даже полное страданий, которые я получал все это время, только умаляют и смиряют человека перед необъятным Промыслом Господним.

Как будто вся моя жизнь была посвящена действенному мышлению и борьбе, и как будто на пике этой борьбы и действия кто-то нажал на кнопку задержки, отключил звук и сделал так, чтобы я из колбы наблюдал за окружающей меня жизнью.

Тела и события еще двигались, кто-то даже подходил к колбе, пытался заглянуть туда и прищуриваясь, приглушенно звал меня: «Леван, как ты там, как? Все хорошо?» Но внутри этой колбы я не мог ничего сделать, кроме как молча лицезреть происходящее.

Иногда в этой колбе я чувствовал боль, порой нестерпимую, но и там я ничего не мог сделать: ни переместиться, ни что-либо облегчить.

Я был подобен Гомункулусу Гете, который вместе с Фаустом и Мефистофелем носиться по просторам античной Эллады в светящейся колбе, и никак не может выбрать время и место собственного рождения.

Хотя нет, у Гомункулуса в поэме все же есть возможность выбрать хоть что-нибудь, у меня же, думаю, не было даже ничего подобного. Впрочем этой возможности у меня нет и сейчас. Пройдя третий месяц без химии и потихоньку избавляясь от боли, я по-прежнему полностью прикован к одному месту и ограничен в движениях и все еще нахожусь в начале длинного пути и опять непривычно беспомощно наблюдаю за палитрой событий, разворачивающихся вокруг моего сферического стекла.

На выпуклости этого стекла переменчивость дня и ночи, света и тьмы смешалась теперь с отблесками войны и взрывов, оплакиванием раненых, проклятиями, слезами и кровью.

Теперь колба качается на волнах войны, и ее опасное дыхание пронизывает все: твою страну, твою семью, твой Эри, твою колбу.

Иногда совсем близко к стеклу колбы подбегают вопящие и злостно перебранивающиеся люди, и их пронзительный вопль проникает сквозь стекло колбы: «Что же нам делать, что? Как ты думаешь, Леван? Что скажешь?» Барабанят в стекло так, что кажется, оно треснет и разлетится вдребезги.

Фосфорическое свечение белков амилоидного яда, осевших на внутренней стенке моего сердца, выходит из тела, зажигает меня, как лампаду внутри колбы и я еще больше становлюсь похожим на Гомункулуса, и, несмотря на иллюзорную действенность этого света, в моих конечностях остается ощущение полного истощения и беспомощности.

“Что делать?! Довериться Его воле и не совершать глупостей, ” – говорю спокойно.

“Что ты сказал? Мы не слышим, повтори!” – кричат, стуча по стеклу.

И ты пытаешься подать голос и кричишь им в ответ: «Что делать?! Быть спокойными, не надо в страхe войны уничтожать друг друга, не то война вспомнит и о нас, вспомнит запах и вкус нашей крови и обязательно придет к нам по нашей же вине!» – стараюсь докричаться до них.

«Что, что он сказал? Я не понял. A вы понимаете, люди? На чьей он стороне?» О колбу бьются тела перебранивающихся людей, и на стекле остаются следы крови, a колбу раскачивают волны войны.

И ты, застывший от собственной беспомощности и обремененный печалью о неизбежном будущем, тщетно пытаешься сделать хоть что-то, чтобы унять тревогу.

И в то же время удивляешься: ни война не представляет собой полное зло в данном случае и ни мир не является полным благом. Эти два понятия вне тех двух, возведены в другую степень значимости и охватывают все.

И в войне есть зло и добро, так как и в мире, на волнах которых покачивается твоя треснувшая колба.

И ты чувствуешь и понимаешь, что никогда не был способен что-либо сделать, все это было прелестью, ты всегда был в этой колбе со дня твоего рождения, просто, Господь пожелал, чтобы ты увидел это вновь.

У колбы нет ни парусов, ни весел в буре этой войны. И в отличие от Гомункулуса, она не подчиняется твоей воле телепатически. Просто она вброшена в материю, как и колба любого другого человекa, и существует в Надежде на Всевышнего.

Эта Надежда — нечто удивительное, объемлющее и обволакивающее все колбы, это то, что оберегает их от разрушения до определенного времени.

В конце концов, все равно все разбиваются.

При разбивании духи испаряются из колбы и исчезают.

Безответным остается вопрос, что же такое свободная воля человеческого бытия в колбе.

Как будто онa есть и в то же время, будто еe нет.

Во всяком случае тот, кто больше всего кичиться в колбе и и кричит, что он сам все решает и всем управляет, выглядит самым нелепым и смешным. И, хотя совершенно очевидно, что эта воля, этот заряд существует внутри каждой колбы, она настолько ничтожна и беззащитна по сравнению с морем войны, что смешно даже говорить о ней, как о чем-то примечательном.

Так что я, конечно, совершенно свободен, но в колбе, в море, где единственной возможностью спасения и добрoдетели является осознание своей беспомощности и искренняя и неустанная молитва: «Господи, помилуй нас! Боже, спаси мою Родину! Господи, благослови мою семью на многая лета! Боже, помоги всем нуждающимся в этом море войны, за которым сияет солнце твоей правды!»

Глава LI.

Во время написания этого «Дневника» я не раз говорил, что его основная цель быть полезным читателям, особенно, тем кто болеет. Поэтому в этой главе позвольте мне обобщить и подытожить тот опыт, который я приобрел за эти месяцы, и рассказать о тех приемах, которые в моем случае оказались пригодными.

Я не зря использовал здесь слово «прием».

Учитывая, что никакого опыта у меня не было, да и подобной литературы я не читал, я просто полагался в этой борьбе на свою внутреннюю созерцательность и общий жизненный опыт.

И хотя я не знаю (и никто не знает), чем завершится любая борьба (в том числе и моя) с такими тяжелыми, двумя заболеваниями, но то, что я сумел дойти до сегодняшнего дня, возможно, помимо милости Божьей и молитв стольких добрых людей, отчасти результат также некой попытки внутренней упорядоченности и борьбы.

Это не значит, что эти приемы или техники будут одинаково полезны для всех, но, по крайней мере, думаю, что вреда они не причинят никому.

Так к каким же приемам я прибегал в эти трудные месяцы болезни?

Первым было и остается подчинение воле Господа.

Если человек не исполняет волю Господа, ему всегда очень тяжело, потому что он пытается следовать своей собственной воле, и это особенно остро ощущается в данном положении.

То есть, желание исцеления в любом случае – сама по себе мысль кощунственная, ибо она не признает такого развития событий, когда это, к сожалению, может не быть волей Господней, подразумевающей иного пути спасения.

Но упование на волю Всевышнего и, готовность сказать, Господи, я то сделаю все возможное для своего выздоровления, буду слушаться врачей, не поленюсь принимать лекарствa и не буду пренебрегать никакими медицинскими вмешательствами, но, да будет воля Твоя, – освобождает больного от напряжения, от безсмысленной траты сил и, в действительности, делает его гораздо сильнее в этой борьбе.

Кажется, это не так уж и трудно понять, но на самом деле, когда дело касается вашей жизни, это очень сложно осуществить человеку, обладающему силой воли. Более того, можно даже сказать, что это невозможно, и поэтому необходимо в этом состоянии молить Господа о том, чтобы он дал нам силу следовать Его воле.

Другой вопрос -это отношение к будущему.

В первую очередь, следует не думать о будущем и замкнуться в настощем. В процессе любого тяжелого заболевания, если человек думает о будущем, тревога может его просто извести и убить, следовательно, это совершенно недопустимо.

Даже в обычных обстоятельствах человека часто терзает тревога о будущем, а при тяжелой болезни это бремя может стать совершенно непосильным.

Поэтому как бы отсекать будущее и стараться жить настоящим и благодарить Господа за все, что он ниспошлет тебе, всегда благотворно, особенно в борьбе со смертельным недугом.

Третье – это отношение к текущему времени бодрствования.

Во время тяжелой болезни образ жизни человека резко меняется, он становится прикованным к постели, запирается дома, отдаляется от привычного образа жизни, теряет прежний ритм и скорость течения.

В этом состоянии часы бодрствования человека нуждаются в установлении новых обязательных норм, которые человек будет заставлять себя соблюдать, помимо удовлетворения своих естественных потребностей.

В моем случае это были различные умственные и ремесленные упражнения, которые я до сих пор заставляю себя выполнять ежедневно.

Даже находясь в тяжелейшем положении, я старался не пропускать установленное время урока нового языка с преподавателем, обучался дополнительным ремеслам, по мере своих возможностей тренировался, принимал участие во встречах и собраниях, связанных не только с семейными делами, но и с процессом строительства нашего общественного движения.

Все это, как бы ни было порой тяжело, давало и дает мне возможность забыть о своей болезни и вместо нескончаемой боли и печали направить свой разум на нечто другое, тем более, если это предполагает заботу о других. Если бы не это, думаю, мне было бы намного сложнее.

Здесь очень важно определить степень того, насколько вы должны принуждать себя заниматься теми или иными делами. Нельзя, конечно, делать это до изнеможения, но в то же время нельзя позволить себе подчиниться боли и печали и дать им возможность поработить себя. Давайте скажем так: иногда боль от этого принуждения предпочтительнее той боли, которая забываеться из-за этой.

Так что, будь то изучение иностранного языка, резьба по дереву, тренировки или уже вдобавок к этому всему прогулки по улице, участие в деловых и общественных беседах, чтение и писание – во всем этом я искал ту степень нагрузки, которая одновременно могла беспокоить, напрягать меня, но в то же время, делать так, чтобы это мучение было не более того, которое я чувствовал из-за болезни.

Венцом всего этого было по возможности пребывание в сосотоянии продолжительной и глубокой молитвы.

И здесь мне нечем похвастаться, я просто знаю, что молитва – это главное утешение и источник силы.

Поэтому я старался и стараюсь читать и слушать молитвы, стоять или сидеть пред иконами, молиться о других и советую делать это всем.

Возможно, более духовные люди, чем я, только этим могут исцеляться и исцелять других, но, я благодарю Бога за то, что он хоть немного приобщил меня к этому океану главного человеческого делания, и никогда не смогу выразить, что это значит для меня.

В заключение, я хотел бы сказать несколько слов о благодати благодарности.

Как только я благодарю Господа за Его милость и ласку, я сразу же чувствую себя лучше, а если могу выразить благодарность и за тех людей, которые поддержали меня, то вообще забываю любые печали.

Неблагодарность вгоняет меня в уныние и печаль, и поэтому, вспоминая сколько раз я бывал счастлив и незаслуженно обласкан Богом, я становлюсь похожим на человека, а, как только забываю все это, меня гложет нечеловеческое состояние и, если бы ни безаграничная милость Господня, я даже не знаю, что могло бы мне помочь.

Каждый сам должен отмерить и извлечь отсюда полезное для себя, но, я искренне старался на нескольких страницах уместить то, что показалось мнe бесконечностью за эти месяцы.

Глава LII.

Морозным утром я разбудил мальчиков. Старшие кивнули мне и перевернулись в своих постелях, это означало, что я должен оставить их в покое и они сами выйдут, если опять не заснут.

Младших я с лаской приподнял за руки на кроватях, и они осовело глядели на меня, пока не вспомнили зачем я их бужу. Потом я поднялся в молельню, и во время молитвы мой разум блуждал, думая о святой воде и просфоре.

Младшие уже сидели на кухне, а старших еще не было видно.

Мы вышли на улицу, там нас с нетерпением ждал Дима, а в багажнике пикапа из угла в угол метался Бруно. Честер тоже высунул из дома свою морду английского бульдога, но поняв, что с нами делать ему нечего, вернулся к размышлениям и хлопотам о еде.

Вскоре подоспели и старшие.

Собрав провиант и проверив оружие, мы тронулись в путь.

Мы ехали на двух машинах: Дима сидел за рулем пикапа, я рядом, a Илико – на заднем сидении. За нами на RAV4 следовали трое старших: Шио-Ираклий за рулем, Гиоргий рядом на переднем сидении, a Николоз – на заднем.

В конце нашей улицы, звук шин по брусчатке сменился асфальтовым, и мы, миновав Белый Храм и поворот на Кикети, свернули налево и выехали на трассу.

Уже рассвело. Дорога, ведущая с Триалетской гряды гор на плато Джавахети, почти пуста, пока вы не доедете до Манглиси. Пантиани, повороты на Цвери, Гвеви, Алгети и Тонети, сам Орбети и поворот на Дидгори, все застыло в безмолвии, в то время, как неподалеку за горами, утопая в собственных ядах, праздно спит безработный Тбилиси, переполненный бесцельной и неподвижной жизнью.

Престол господствующего Матриархата, тщетно мечтающего об онанистическом и неосуществимом слиянии с Мировым Матриархатом, переполненный оскопленным мужским началом, растолстевший от неудовлетворенности, перешедший в стадию самопожирания с женскими отклонениями, urbanization at its best – вновь приближающаяся смерть великой грузинской культуры, только на этот раз не от сабли османов или монголов, или кого-нибудь еще, а от постыдного, липкого, слащавого, лживовго обещания вступления куда-то и счастливой жизни там.

Опрокинутое над Джавахети небо было похоже на бездну обрушившегося купола лазури, в которой плавали белющие лебеди. Запах машин и ружей в пути не подпускал до нас благоухания окружащей природы, и мы с Димой тихо беседовали об охоте, собаках, ружьях и почему-то о лягушках, а Илико, замерев, слушал нас.

Под Цалкой мы свернули с дороги на восток, надо было опробовать новое место с нашим местным другом – сваном. Дорога была разрушена, и в шуме вибраций было трудно расслышать друг друга.

Наш друг уже ждал нас на дороге. Мы вышли из машин, поприветствовали друг друга, он спокойно улыбнулся сыновьям, и мы последовали за ним. Вскоре разрушенная дорога растворилась в заброшеной деревне, и мы продолжили путь по травяной колее. Через десять минут мы были на месте.

Был сезон куропатки, и мы должны были обойти как можно больше хвойных вспольев. Из перелеска в перелесок по полю мы шли цепочкой, других охотников вообще не было видно.

При ходьбе мысли мои вновь обратились к Матриархату оставленного позади гигантского города. Я думал о том, как вопит и осуждает он все мужское, в том числе и охоту на дичь отца с сыновьями, и как он нежит и лелеeт утомленного им мужчину, который и не замечает, как начинает уступать и как теряют смысл все эти его уступки. Чем сильнее Матриархат оскопляет мужчину, тем неудовлетвореннее и жирнее становится он сам, тем больше он крамольничает и тем больше кастрирует все вокруг себя.

Не могущая быть Солнцем Луна, отвернувшаяся от Зевса Гера, рожденные в непослушании, наделенные нечеловеческой силой, уродливые – гекатонхейры и титаны. Материя, оторванная от идеи, прородитель многого, но, уродливого, вожделеющего все большего и большего и не способного создать ничего возвышенного без Духа, без Гелиоса, без Эйдоса.

Еe застойное существование, плоские стеклянные экраны, со сточенными женоподобными обглодками, оставшимися от мужчин и жуткими «Женозаврами», постмодернистская апокалиптическая реальность Кали-Юги, без иллюзии обновления в Манвантаре, ожидающая единственного и истинного обновления.

В одном из межгорий, сзади очень быстро взлетла, меж деревьев одна, слева от меня. Никуша среагировал и не промахнулся. Потом, увидев движение раненной птицы по земле, он тихонько попросил меня: «Пап, может, ты присмотришь!» Я прочитал в его взгляде бездонную жалость и раскаяние. Инициация при становлении мужчиной, благо соприкосновения с первозданной природой, на которую орет напичканный бургерами и карпаччо Матриархат: «Не будьте вы такими жестокими!», как будто телятина, застрявшая у него в зубах, растет на деревьях – глухость несчастного существа с отмороженным мозгом, разчеловеченная в поисках гуманизма безмозглая плоть.

Одной добычи для такой длинной дороги было слишком мало, да и кто охотится в нашей обездиченой Грузии ради спорта, что же мы скажем на кухне?! И мы нырнули за нашим другом в дебри непроходимой чащи.

Этот величественный сван излучает удивительную силу и выносливость, удивительную стойкость и надежду. Он не подвел и сам пополнил нашу скудную добычу еще двумя, a затем настойчиво просил нас зaбрать добытое, мы отказывались, но он настоял на своем.

Добравшись до машин, мы немного перекусили хлебом, луком, колбасой и помидорами, и запили все это чуток коньяком «Сараджишвили». Oсобо нам ничего и не хотелось из-за скудной охоты. Хотя и это лучше валяния в постели, насколько теплый, душистый сосновый аромат лучше вялого пробуждения города.

Возвращались довольными, глотнув немного свободы. Нино и дочки ждали нас дома, похвастаться особо было нечем. Лишь немного курицы к обеду…

Я выглянул в окно. В Москве светает. Вчера и здесь март вильнул хвостом и заснежил весь город.

Многие писали об охоте и рыбалке, от Руставели до Тургенева или Хемингуэя, как же хорошо порой все это вспомнить.

На нелегком пути избавления от лекарств после химии я излишне осмелел по части освобождения от успокоительных средств и плоть моя не справилась и нейропатический синдром обморожения ступней разбудил меня в три часа ночи, заставил метаться в постели, снять ненавистную маску аппарата «сипап» и наконец встать пред иконами. После выполнения правила лед в ступнях не исчез, и разум вернул меня в Триалети и его историям, туда, где сердце чает любимых…

Глава LIII.

В последние месяцы мое внимание привлекли распространенные через социальные сети истории детей, которых усыновили или удочерили обманным путем.
Моя супруга следит за этими историями и иногда рассказывает мне их. Когда я слышу все это, сердце мое разрывается.
Оказывается, с советских времен и по настоящее время у нас глубоко укоренилась практика похищения детей у родителей и усыновления и удочерения их другими людьми.
Одна и, пожалуй, самая большая вина лежит на врачах родильных домов, которые десятилетиями лгали тысячам родителей, что их младенцы погибли при родах.
Это мог быть единственный ребенок или один из близнецов. Оказывается, несчастным родителям говорили, что тело их младенца захоронили на кладбище, принадлежащем родильному дому, на самом же деле ни одному из родильных домов никакое кладбище никогда не принадлежало.
Потом украденного у родителей ребенкa в обмен на определенную сумму отдавали на усыновление стоящим в очереди желающим.
Эта практика была у нас настолько массовой, что речь идет о тысячах и десятках тысяч изуродованных жизней.
Некоторые из этих людей сейчас находят друг друга, а некоторые, наверное, не сомневаются, что являются жертвами подобного варварства. В Facebook есть группа «Ищу», где вы найдете много похожих историй.
И вот что примечательно: имена и фамилии врачей-гинекологов этих родильных домов всем известны, но ни один из них ни разу не был наказан ни законом, ни народом.
Вторая группа людей, занимающихся этим страшным делом – это родственники украденных детей.
Нино рассказала мне, как узнала ужасную историю женщины, у которой в Кизики умер сын, после чего она отняла у своей вдовствующей невестки двух детей, то есть собственных внуков, и продала их желающим.
На деньги, полученные от продажи внуков, эта бесчеловечная тварь открылa лавку у заборa собственного дома, в которую однажды, когда она сидела и торговала, врезался трайлер и раздавил эту злосчастную насмерть.
У матeри, лишенной детей, случилось помутнение рассудка, она ходила из деревни в деревню и умоляла людей, чтобы ей помогли найти украденных детей. В одну зимнюю ночь ее, в 29 летнем возрасте, нашли замерзшей в одном из заброшенных зданий.
И, все это рассказывают односельчане, которые знали о случившемся, знали, что убитая горем мать говорила правду.
Оказывается, подобных историй было много и посредством социальных сетей они все больше и больше предаются огласке.
Добавьте к этому массовую практику убийства детей путем абортов и фашизм ювенальной юстиции, который является органичной частью либеральной республики, согласно которой зачастую озлобленным и жестоким соцработникам выдают премии в соответствии с тем , скольких детей они отнимут у родителей, и вы получите прямое объяснение, почему наша страна находится в таком плачевном положении.
O каком хваленном христианстве, о каком кавказском мужестве и традициях может идти речь, если мы находимся в состоянии такого разврата?!
Не говоря уже о том, что у либерального телевидения есть деньги и время на все, в том числе и на подстрекательство людей к противстоянию друг другу в любой ситуации, на все, кроме разоблачания и огласки столь ужасных фактов.
По моему мнению, этот плач нашего греха достигает небес и, по сравнению с ним, страдания, пережитые мной за последние месяцы, ничто.
Если, как сказал гений, счастье всего мира не стоит слезы невинного ребёнка, то какие шансы на какое-либо счастье есть у нас, как у народа, если мы так глухи к слезам стольких детей и родителей?!
Это значит, что мы, как народ и государство, не сможем двигаться вперед, пока не исправим все это вместе.
На мой взгляд, те врачи-гинекологи, в период деятельности которых осуществлялись и осуществляются похищения и продажа младенцев должны быть заключены в тюрьму на длительный срок, они должны занять место тех людей, которым наш несправедливый суд недавно вынес приговор по делу 5 июля. К ним должны присоединиться все те журналисты, которые пропагандируют антитрадиционную идеологию, разжигают ненависть, повсеместно распространяют клевету и оскорбления.
Всеx иностранныx дипломатов, которые вмешаются в свершение этой справедливости и выразят какoe-либо возмущение или протест, следует, дав пинка, в срочном порядке выслать из страны, а со стороны нашего Министерства иностранных дел их странам должно быть дано предупреждение, чтобы таких «дипломатов» в нашу страну больше не допускали.
Если же вышеупомянутых врачей-гинекологов уже нет в живых, их имена как имена позорных людей должны быть обнародованы, их следует oсудить задним числом и хотя бы де-юре приговорить к лишению свободы.
Необходимо создать парламентскую комиссию по расследованию дел социальных работников ювенальной юстиции и строго наказать их за то, что они рушат семьи и отбирают детей у родителей.
Закон о ювенальной юстиции должен быть отменен, а все неправительственные организации, которые его поддерживают, должны быть закрыты.
Любое финансирование, которое такие организации получают из-за границы, должно быть изъято и передано социально незащищенным семьям.
Там, где люди знают о том, что детей крадут и продают, и видят, что по каким-то причинам государство бездействует, эти преступники должны быть наказаны народным судом, подобно тому как сейчас поступают с мародерами, когда их привязывают к позорным столбам.
Будет лучше, если мы, как прихожане, будем послушаться Мать-церковь и, каяться в этом общенародном грехе – например, если она призовет нас к очередной, совместной, всенародной молитве покаяния или параклису.
И в завершение, мы должны превратить Грузию в бастион семейных ценностей, где люди любой национальности и вероисповедания, при полном уважении к нашим традициям, будут иметь возможность свято хранить и воспитывать семью.
И это не несбыточная мечта. Mы действуем ради нее и милостью Господа переносим все испытания, предательства и невзгоды, которые выпадают на нашу долю из-за этого действия.

Глава LIV.

После того, как я заболел, вчера у меня былa первая публичная беседа - не по Интернету, а с глазу на глаз.
На Родину я пока еще не вернулся, поэтому беседа прошла в кругу русских православных друзей в Москве, которых я хорошо знаю.
Сначала на собрании в храме прочитали Акафист Пресвятой Богородицe, а затем в расположенном там же зале священник замечательно говорил о книге Апокалипсиса, то есть о книге Откровения Иоанна Богослова. В настоящее время он является одним из самых выдающихся проповедников в России.
Я не был уверен, что после такого важного разговора кому-то будет интересно мое повествование, но, поскольку это были друзья, которых я не видел больше года и которые молились за мое здравие, я все же осмелился побеседовать с ними.
Чтобы не утомлять людей, я вкратце рассказал, что мне довелось перенести, а затем в нескольких словах поделился наблюдениями и «приемами» борьбы с недугом, о которых писал в одной из предыдущих глав.
Вполне привыкший к публичным беседам, я удивлялся тому, что почему-то волновался — быть может, потому, что говорил о себе, а не о чем-то другом, что для меня непривычно.
Друзья выслушали меня с удивительным состраданием и вниманием, а затем на небольшом фуршете, на котором подавали вино из нашего семейного погреба, многие подходили и обращались ко мне с наилучшими пожеланиями. И я снова думал, как же нам и России удалось дойти до такого конфликта на государственном уровне и что же может помочь в сложившейся ситуации?!
Страшная русско-украинская война, которой я посвятил несколько предыдущиx глав, опасна еще и тем, что может еще больше углубить конфронтацию с Россией, столь опасную и вредную для нашей страны. О недопустимости этого многие говорили и писали в эти дни, и в этой главе я не хочу вас больше беспокоить этим.
Для меня совершенно очевидно, что если это - не дай Бог - все-таки произойдет, то будет это не воля народа, а ухищрения тех сил, которыx устраивает усугубление конфликта с Россией. Будем молиться, чтобы этого не случилось и чтобы российско-украинская война как можно скорее закончилась.
В хаосе этой войны и бедствий по-прежнему бросается в глаза то, что и в мирное время является закономерностью, просто менее остро ощутимой: неверующих и нечестивцев на передовой в управлении земными делами гораздо больше, чем верующих и доброжелательных.
То, что мы находимся в руках лукавого мира сего составляет неотъемлемую часть нашего религиозного знания, и поэтому для христианина ни в одном веке не было удивительным угнетение намерений его совести, ощущение гоненья и бессилия.
То же самое происходит и на фронте российско-грузинских отношений: доброжелателей никто не слушает, злые же ошалело лают с обеих сторон.
И характерной чертой круга моих вчерашних добрых собеседников является именно это: они даже не знают, чем их Родина обидела мою Родину, но хорошо знают, чем обидели их мы. Эти познания у них из злостных СМИ, и, когда они встечаются с такими единоверующими людьми, как я, они не могут понять, почему же созданный СМИ образ так не соответствует их восприятию меня как человека, придерживающегося их морали и находящегося в постоянном поиске как и они.
Я живу в этом много лет и не раз чувствовал себя совершенно бессильным: преодолеть это море противоположных впечатлений и принести какую-то пользу и своей Родине, и ихней, несмотря на многочисленные препятствия, встречающиеся с обеих сторон.
Для меня очевидно, что человек настолько мал и бессилен перед этим морем, что не в силах сделать что-либо пред ним, как парусная лодка.
Но, если Господу будет угодно, можно сделать так, чтобы попутный ветер наполнил парус этой лодки и с миром привел ее к причалу, где ее ждут такие же лодки.
Этот причал называется стороной братства во Всевышнем, где нет ни Эллина, ни Римлянина, ни Иудея, и право быть там, наверное, пока не заслужил ни я и ни многие, подобные мне.

Глава LV.

Вернулся на родину.

По определенным соображениям я предпочел перелету поездку на машине, и это тоже оказалось испытанием для моего ослабленного тела.

Мы выехали из Москвы в Великий Четверг, в девять часов вечера, с моим водителем и одним другом-осетином и до Владикавказа ехали мы без остановок.

Водитель и мой друг-осетин чередовались, и в Великую Пятницу в четыре часа дня мы уже были во Владикавказе.

И это состояние было непривычным для моего изнеможденного тела.

Я даже не могу сказать, спал я или бодрствовал, ощущал ли боль, или мне это просто казалось.

Предписанные мне врачами лекарства я по мере возможности принимал, а во время заправки горючим заставлял себя выходить из машины.

Выходя из машины, меня покачивало, и мне было стыдно перед моим другом и водителем.

На югe России стало светать, и, начиная с Ростова, природа все больше и больше становилась похожей на грузинскую. Иногда я беседовал с другом и с Димой, иногда дремал и слышал их разговор.

Начиная от Ростова и далее до границы Грузии стояла бесконечная, редкой длины очередь грузовых трайлеров; половина из них была предназначена для Армении. Когда я спросил друга, кто создает этот затор на дороге: наши или ваши, он ответил, что скорее всего это российская сторона.

По пути нам встречались колонны военной техники со знаком «Z», которые направлялись на войну на Украину.

Всюду, куда падал взгляд, земля была вспахана и возделана, ни одна пядь не была заброшена. Друг сказал мне, что в последние годы сельское хозяйство стало процветать, и люди вернулись к землe. Везде суетились люди, работали трактора, грузовики, тягачи.

Мы остановились у друга во Владикавказе. Это удивительный человек, с которым я познакомился в Гудаури и который в эти дни проявил необыкновенную заботу по отношению ко мне. Я его не просил, просто, когда, собирался ехать, позвонил, чтобы узнать его мнение. Он оказался в Москве и ни в какую не отпустил меня одного и даже хотел отвезти меня на своей машине.

Вечером он накрыл стол и попросил меня, чтобы я был тамадой. Какой был из меня, уполовиненного, тамада, да еще и в Великую Пятницу, но oтказать я не мог. Ночью я спал, как убитый, в отведенной для меня спальне.

Утром, попрощавшись с другом, в сопровождении мохевца из Коби, работавшего у него, я пересек границу и так оказался в моем любимом Дарьяльском монастыре у дорогого мне отца Иосифа. Там я встретился с Димой и Вано, видеть которых я был безмерно рад.

Ничего не происходит случайно.

Чуть более полвека назад именно на месте Дарьяльского монастыря на студенческой альпиниаде познакомились друг с другом мои отец с матерью.

После свадьбы сюда же, в ущелье Хде, отец-студент отправился со своей женой в свадебное путешествие.

Спустя годы по благословению нашего великого патриарха (которое, основывалось на видении его деда), а, быть может, и величайшего мохевца всех времен, Илии II, здесь был построен монастырь, и мы с родными и друзьями в течение нескольких лет ездили и работали на строительстве. Отцы с сыновьями – весь день строили храм, жены с дочерьми – готовили нам пищу, и были мы там, как в раю.

И вот, спустя годы я, почти усопший и погребенный, оказался в этом святом для меня месте, чтобы встретить Светлое Христово Воскресениe.

Когда я вошел в храм, мое сердце замерло при виде снятого с креста Спасителя, и я тайком прослезился, зажигая свечи.

Это были слезы по Спасителю и по всем любимым, особенно по отцу, который ушел из жизни, из-за переживаний о моей болезни, и с которым я так и не смог попрощаться.

Отец Иосиф, беседуя со мной во время трапезы, отметил, как много любви для меня в этом месте, иначе что бы меня остановило на пути к восьми детям, с которыми я не виделся почти год.

Он дал нам благословeние на отдых и сказал, что Пасхальная служба начнется в одиннадцать часов вечера.

Я никак не мог заснуть, a потом понял, что не было смысла заставлять себя это делать, перестал прислушиваться к боли и находился в своей комнате до наступления ночи в сосотоянии полусна- полубодрствования.

К началу службы мы вернулись в храм, народ уже собрался. Меня облачили в стихарь, и игумен дал мне благословение на то, чтобы, устав, я смог бы сесть на отведенный мне стул.

Во время Крестного Хода, когда, обойдя храм трижды вместе со Спасителем, мы стояли у западных ворот, украшенных тимпаном (1), и когда раздалось мое любимое сванское „ქრისტე აღსდგა“ – «Христос Воскресе», слезы снова навернулись на глаза, и я уже не стал им противиться.

Во время службы мне пришлось пару раз присесть на стул, но было стыдно, и Господь дал мне силы снова встать.

Во время исповеди я снова порадовался личности отца Иосифа.

Во время причастия мохевцы и мы, их гости, молча стояли в очереди, везде пребывала тихая радость.

В жертвенник заглянул мой брат, воин и горец, Леван Кирикашвили, мы шепотом поздравили друг друга и я переживал, чтобы он не волновался при виде моей худобы и слабости.

Святой отец не оставил меня на проповедь и благословил, чтобы я шел отдыхать. Был уже четвертый час. Войдя в комнату, я тяжело заснул и проснулся в девять.

Во время трапезы мы после поста отведали Чакапули, приготовленное нашим другом, и сказали друг другу несколько радостных тостов.

Батюшка благословил меня, и мы тронулись в путь.

В Степанцминда меня встретил мой второй брат, Тимур Кирикашвили. Мы были очень рады видеть друг друга, он рассказал мне о своих воспитанниках, которых он oбучает борьбе и бытию мужчинами, обрадовал меня, сказав, что идет такая смена, которая мне понравится.

Мы поднялись на Гергети, и я был рад, что так или иначе смог пешком преодолеть крутой подъем, ведущий к храму.

Храм был пуст, и я успел помолиться, прежде чем гид-грузин нарушил царящий в храме покой с вошедшими вместе с ним туристами из Украины, которым стал громко рассказывать, как русские белили наши грузинские фрески.

Голос этого нецерковного поведения снова напомнил мне о братоубийственной войне, и я до Тбилиси ехал в печали.

Повсюду виднелись следы огромного мартовского снега – стены снежных тоннелей, прорубленных на Крестовом Перевале и везде журчащие на апрельском солнце ручейки.

Приехав в Тбилиси, я навестил свою бабушку (Бубу), княгиню Мариам Юлиановну Абашизде, которой в этом году исполнится 102 года и которая целый год дeлала вид, что не замечала моего отсутствия, как будто не помнила меня. Буба спалa, и я не стал больше ждать, мама уже была в Кикети.

В Кикети с секунды моего выхода из машины до моего отхода ко сну прошли самые счастливые минуты или часы моей жизни.

Дети плакали, я не успевал прижимать их к сердцу, мы молча сидели и обнимали друг друга. Были моя сестра, зять, племянник, родители Нино, ее брат с женой и детьми, почти вся семья.

Все пространство преобразилось, прониклось удивительным ароматом Благодарности и Благодати, больше не было смерти, все озарилось покровительством Воскресшего Спасителя и Пресвятой Богородицы.

Келаптари (2), который горел на столe, сделаное нашими руками гвино (3) из нашего семейного погреба, которое наливали мне сыновья, Tриалетская Чаша (4), подаренная мне Его Святейшеством, сказавшим мне, чтобы куда бы я не поехал, всегда брал ее с собой и пил из нее, Чакапули, приготовленный сыновьями, Анна и Мариам, не слезавшие с моих колен, тосты, в которых дети рассказывали мне о своих снах, слезах, надеждах, глаза Нино и одновременная нестерпимая радость и нестерпимая тоска по отцу, ощущение перенесенной невыносимой тяжести, где-то мелькающие, как тени, лица моих убийц, и лазурь и золото пространств текущих вод, единственное Оправдание Бытия, достигаемое только путем сильнейших мучений, одинокого претерпевания великой несправедливости и огромного испытания, Силой, данной тебе Господом, без которой ты знаешь, что не смог бы вынести и сотой доли того, что Он помог тебе перенести.

Отголоски тени недуга, оставшегося в кости и напоминающего о себе глухой болью, удрученной и подавленной несравненной Поэзией Семьи.

Сама Поэзия, обнаженная до крайних, пронзительных звуков, как не зависящая ни от чего Песнь, Вечная Радость, вершина всего самого Прекрасного и Изысканного, всего самого Нежного и самого Непоколебимого, что когда-либо видел человек.

Я все еще там. Как я выйду из этого состояния, чего пожелает Господь для моей Родины, для моей семьи и для меня, недостойного, это пусть скажет Он. Ему же Слава и Благодарение, во веки веков, Aминь.
_____________
(1). Тимпан – название барельефного украшения дверей храма из бронзы или меди.
(2). Келаптари – большая, суточная, медовая свеча.
(3). Гвино (произносимое с мягким «г») – первичное грузинское название от которого пошло индоевропейское название Vino, ныне более относящееся к традиционным винам, делаемым в Квеври, в глиняных сосудах, зарытых в землю, по технологии, датируемой всемирной археологей в Грузии давностью в 8 000 лет.
(4). Точный слепок археологического артефакта, чаши, принадлежащей Триалетской Культуре, датируемой 17 веком до н.э., найденной на Триалетской гряде, где находиться Кикети.

Перевод: Меги Коберидзе

Вы здесь